— Вы хотите сказать, она была нездорова?
— Значит, вы уже слышали об этом. Мы старались сохранить это в тайне. Да, как и все остальные великосветские мамаши, она сильно переутомлена.
— Вам не показалось, что ее что-то беспокоит? — спросил Аллейн и, заметив, что Дэвидсон удивленно поднял брови, добавил: — Я не стал бы спрашивать, если бы не считал, что это имеет прямое отношение к делу.
— Должен признаться, что не совсем понимаю, какая может быть связь между состоянием здоровья леди Каррадос и смертью лорда Роберта Госпелла. Беда в том, что она слишком серьезно относится к своим обязанностям и находится на грани нервного истощения. — И Дэвидсон добавил как бы про себя: — И эта история тоже не пойдет ей на пользу.
— Видите ли, в подобных случаях мы вынуждены обращать внимание на любые отклонения от нормы, — пояснил Аллейн. — Я согласен, что конкретно это отклонение кажется совершенно не относящимся к делу. Так же, увы, как и большинство фактов, которые мы вынуждены будем вытащить на свет Божий. Если их никак нельзя будет связать с убийством, мы отбросим их как несущественные. Это обычный способ ведения следствия.
— Не сомневаюсь. Что ж, я лишь могу сообщить, что, обратив внимание не нездоровый вид леди Каррадос, я порекомендовал ей пойти полежать в одной из комнат наверху и прислать за мной горничную, если я ей понадоблюсь. Поскольку за мной не посылали, я попытался сам отыскать ее, но мне это не удалось. Позже она снова появилась в зале, сказала мне, что чувствует себя немного лучше, и просила не беспокоиться.
— Сэр Даниэль, вы, случайно, не видели, как этот ресторатор, Даймитри, возвращал леди Каррадос ее сумочку?
— Что-то не припомню. А в чем дело?
— Как мне сказали, прошлой ночью леди Каррадос в течение некоторого времени думала, что потеряла ее, и была очень обеспокоена.
— Мне она об этом ничего не говорила. Что ж, этим можно объяснить ее расстроенный вид. Я помню эту сумочку. У нее изумительный замочек из изумрудов и рубинов — старая итальянская оправа. Слишком изысканная вещица, чтобы служить украшением для сверкающей мишурным блеском дамской вечерней сумочки. Но в наше время люди безнадежно утратили чувство гармонии.
— Я как раз любовался вашей лошадью. Вам, по крайней мере, нельзя отказать в умении ценить настоящую красоту. Простите меня за то, что я на минуту забыл о цели своего визита, но этой лошади словно коснулся луч света! Охра и розовые тона! У меня страсть к керамике.
Лицо Дэвидсона словно осветилось изнутри. Он с энтузиазмом принялся рассказывать о том, как к нему попала эта лошадь. Его пальцы прикасались к ней так нежно, словно это были лепестки розы. Они с Аллейном вернулись на три тысячелетия в прошлое, в золотой век керамики, а инспектор Фокс сидел молчаливый, как Кортес, с открытой записной книжкой на коленях и с выражением долготерпения на массивном, невозмутимом лице.
— …Говоря о Бенвенуто, — сказал Дэвидсон, который уже успел перейти к итальянскому Возрождению, — в одной из комнат Марсдон-Хауса прошлой ночью я видел настоящий медальон работы Челлини, или я совсем простофиля в этих вопросах. И где, мой дорогой Аллейн, вы думаете, я его обнаружил? Для какой низменной цели его приспособили?
— Не имею понятия, — с улыбкой ответил Аллейн.
— Он был вделан в золотой портсигар машинной работы с чудовищным бриллиантовым замком и окружен бриллиантами. И, вне сомнения, эта кощунственная поделка должна была служить в качестве вместилища для сигарет.
— И где же вы обнаружили это безобразие?
— В зеленой гостиной, которая во всех остальных отношениях была просто очаровательна.
— На верхнем этаже?
— Да, та самая. Попробуйте сами выяснить, чей это был портсигар. На него стоит взглянуть, если вы любитель ужасов.
— А когда вы поднимались в эту комнату?
— Когда? Попробую вспомнить. Должно быть, около половины двенадцатого. Вчера один из моих больных перенес срочную операцию, и ассистент хирурга звонил мне, чтобы сообщить о его состоянии.
— А больше вы туда не заходили?
— Нет. Не думаю. Нет, не заходил.
— Вы, случайно, не слышали, как лорд Роберт разговаривал в этой комнате по телефону? — настаивал Аллейн.
