Но оказалось, что решать дела внутренние еще труднее, чем внешние: сколько накопилось разных законов и указов за век нынешний, да и за век прошлый, за все годы, прошедшие после «Уложения» батюшки Алексея Михайловича, что временами Петру казалось — через сию толщу ему никогда не продраться.
А ведь пора было подумать и о своем, личном. Последние годы его все чаще одолевали болезни: особливо почечная скорбутка, от которой он лечился еще на водах в Карлсбаде и Пирмонте. Вот и ныне ночью всю поясницу тянуло.
Он глянул в окно на стоявший в золотом уборе Летний сад и порешвл вдруг: «Сегодня же по ясной погоде отправлюсь на Олонецкие минеральные воды, — они, чаю, помогут. Да и на Олонецкие заводы загляну! — Карельские лечебные воды были его лечебной новиной, и Петр ими гордился, яко первооткрыватель, и горячо рекомендовал всем близким — Но Катеньке осенняя до-рода, почитай, невмоготу, придется одному собираться! Да по дороге надобно работы на Ладожском канале обозреть — пишут, что там людишки мрут яко мухи! А для того дела лучше взять с собой Сашку Румянцева, он только что на Украине все дела с гетманским правлением отменно управил! И ныне дежурным генерал-адъютантом у дверей маячит». Петр отпустил министров, а Румянцеву приказал остаться:
— Вот что, друг любезный, собирайся-ка в путь-дорогу, сегодня же едем на Олонецкие воды. Да по пути на наши труды на Ладоге воззрим. Отправимся водою. Распорядись!
Румянцев все понял с полуслова, выскочил за дверь. Этим и нравился Петру: был скор, решителен и вершил чудеса — статус Венеры из самого Рима достал, след беглого царевича открыл! Петр своего бывшего расторопного денщика час от часу все боле ценил и недавно произвел в генерал-адъютанты.
— И куда сей оглашенный поспешает, даже меня едва дверью не пришиб! — в столовую вплыла матушка государыня.
Петр глянул на нее с удовольствием: Екатерина и в сорок лет хороша — чернобровая, румяная, эвон колышет грудью. Подошла, ласково чмокнула его в лысеющее темя.
— Еду, Катя, надобно работы на канале осмотреть, да и на заводах Олонецких побывать.
— Все-то ты с спешке! А вот доктор Блюментрост не велит. Вспомни, у тебя всего две недели как приступ был! Чаю, не забыл, как кричал?! — сердито спросила Екатерина.
— Помню, помню! — буркнул Петр. — И как не помнить, когда не только почки схватило, но и вышла задержка мочи.
Однако затем глянул на женку с хитрецой, яко больной на сиделку, и сказал уже весело:
— Да я ведь, Катюша, не токмо по делам поспешаю. Прежде чем ва заводы отправиться, я на воды минеральные загляну, подлечу скорбутку-то!
— А кто же за тебя в Петербурге-то править будет, коль Меншиков в опале? — по-государственному озаботилась Екатерина.
Петр на то нежданное рвение в государственных делах рассмеялся, а потом ответил уже серьезно:
— А вот ты и правь! Ведь ты ныне императрица!
Это напоминание о пышной майской коронации в Москве всегда умиляло Екатерину; но сегодня она решила не отступать от мужа, пока весел и отходчив, и снова напомнила о женихе-герцоге, ждущем его царского слова.
— Быть по сему! — ответил наконец Петр.
Он тоже понимал, что тянуть боле с заждавшимся женихом нельзя. Хотя, ежели подождать, глядишь, где-нибудь в Гишпании для Аннушки и королевская корона найдена. Но Гишпания далеко, а герцог здесь, в Петербурге.
— Быть по сему! — сказал твердо. — Вернусь с Олонца, устроим помолвку Аннушки с герцогом.
Екатерина не удержалась, звонко чмокнула его в губы. За этот открытый и веселый нрав, а не токмо за пышные бока, пожалуй, и любил он Катю.
«Ишь как командует, собирает хозяина в дорогу!» — не без умиления подумал Петр. За последние годы он стал наблюдать в себе стариковскую черту — нет-нет да и умилялся от всякого пустяка. Ране за ним такое не водилось!
Шлепнул Екатерину по дородному заду: — Ну смотри, правительница! Поджидай своего старика!
На Неве стоял скороходный бот и ветер весело надувал паруса.
И деле дела пошли столь же весело и споро. Целебные воды так помогли, что на Олонецких заводах Петр собственноручно выковал железную полосу весом в три пуда. Из Карелии в Петербург не спешил, а заглянул сперва в Старую Руссу. Снова он был весь в движении, которое и почитал главным нервом человеческой жизни.
