У южного конца этого островка расположен шлюз Фермансбу, туда ведет тропинка, окаймленная такими высокими пышными деревьями, что вся она превращается в зеленый туннель, у каменной облицовки канала колышутся вековые водоросли.
А внизу, у самого шлюза, вода глубокая, угольно-черная — не потому ли Кольбексон и называется Угольной рекой? — и в половодье вихрится черными водоворотами, которые нас, мальчишек, просто завораживали.
Уже в мае мы каждый день после уроков спешили туда, потому что у щук был как раз самый клев. Мы — это несколько мальчишек, чьи родители имели в здешних местах летние домики, да еще кое-кто из местной ребятни.
Случалось нам, конечно, и поймать иную рыбину, драматические эпизоды, когда огромные щуки вырывали у тебя из рук блестящую золотистую удочку и исчезали в глубине вместе со всем этим хозяйством в пасти, или когда здоровенные щуки уже в траве бились и трепыхались, как змеи, или когда кто-нибудь, поскользнувшись на мокром камне, падал в черную, всегда холодную воду.
Но по-моему, самым важным здесь, у шлюза, была вовсе не рыба.
Черная, текучая вода казалась сродни черному мраку в наших собственных зрачках.
Мы сидели, смотрели вниз и разговаривали, об удивительных вещах.
Велосипеды кучей лежали где-нибудь в кустах, главное — исхитриться и прошмыгнуть мимо домика шлюзового смотрителя, ведь этот пожилой дядька совершенно не понимал, зачем мальчишки ходят к нижнему шлюзу, да еще целой гурьбой. Он вечно опасался, что они начнут баловаться с воротами шлюза и менять уровень воды, а ему ничуть не улыбалось тащиться пешком за добрых полкилометра, если какие-нибудь ворота, которым положено быть закрытыми, будут стоять настежь.
(Между прочим, велосипеды играли тогда в нашей жизни огромную роль — ну, вроде как домашние животные.)
Никке был мальчуган на редкость веселый. Шустрый, как белка. Всегда бодрый и жизнерадостный. Я подозревал, что он попросту видит больше, чем другие. И слушает тоже лучше, чем другие. Именно он обнаружил, что на закате у берега можно услышать выдру. Едва внятный звук, никто из нас не обращал на него внимания, но он все время был.
Маленький, тощий, загорелый, невероятно гибкий, Никке взбирался на самые высокие сосны, просто обхватывая ствол коленками и как бы заползая наверх. По-моему, он вообще не знал, что такое головокружение. А как-то раз живьем проглотил уклейку — в доказательство, что это возможно.
Его все время обуревало желание доказать, что есть вещи, которые можно проделать, хотя никто в это не верит. Живи он в пятнадцатом веке и не попади под грузовик, он бы наверняка открыл какой-нибудь новый континент.
Вдобавок у него было, что называется, чутье на грозу, еще за несколько часов до того, как на небе вообще появлялись тучи, он знал, что будет гроза. И не в пример другим людям не беспокоился, не впадал в сонливость. По-моему, грозы прямо-таки взбадривали его, приводили чуть ли не в восторг.
Когда по воде шлюза хлестал град, так что вихри в черной воде исчезали среди сплошной пены, а мы, бросив на берегу удочки и банки с червями, опрометью мчались в заброшенную кузницу и, с трудом переводя дух, прятались среди старых железок и жгучей крапивы, где частенько попадались гадюки, Никке плясал под ливнем как маленький дервиш, зачастую полураздетый, потому что мать колотила его, если он приходил домой в промокшей одежде.
До сих пор вижу его как наяву, стоит лишь закрыть глаза — маленький неистовый дервиш, в буйной пляске, под шквалами града, на мокрых от дождя, грубых тесаных плитах семнадцатого века, возле шлюза Фермансбу.
Словно грозовой ливень был ему родным отцом.
Мальчуган, заключенный в собственной загадке.
Я часто совершенно всерьез размышляю о том, кем бы он мог стать. Рабочим на лесопилке, как его отец? Исследователем какого-нибудь острова Морнингтон? Но разве есть еще что исследовать?
Он всегда производил впечатление человека, которому предназначено нечто особенное.
У каждого из нас было собственное предназначение.
Перебирая в памяти тех, с кем меня сводила жизнь: учителей, друзей, девушек, случайных знакомцев, старых верных товарищей, родственников, — я с удивлением обнаруживаю, что среди них нет ни одного, да-да, ни одного (ни моя бывшая жена, ни моя любовница исключения не составляют), кого бы я знал по-настоящему.
