— Нет, — ответил мой отец.
— Эти марки фальшивые, — сказал он. — Это ясно и ребенку. Я хочу получить обратно те три, которые ваш сын выменял у Фабиана. Скажите ему.
Мой отец ничего не понимал в марках, но он тоже увидел подделку.
— Ваш сын — тот еще фрукт, — сказал отец Фабиана.
— Детские шалости, — ошеломленно пробормотал мой отец.
Гость этого не услышал.
— Всего хорошего, — сказал он и гордо удалился.
Сразу после него пришла его жена, мать Фабиана. Она была маленькая и изящная, темноволосая и всегда дружески озабоченная, как будто глухим был весь свет.
— Я тоже нахожу, что это дурно, — сказала она. — Но боюсь, мой муж немного переборщил. В конце концов, это дети. Понимаете, мой муж — заядлый коллекционер, и потому это его особенно задело. Скажите мальчику, пусть вернет марки.
— Да, мне тоже неприятно, — сказал мой отец. — Спасибо вам.
После обеда, когда я пришел из школы, отец появился в моей комнате.
— Ты менялся марками с Фабианом? — сказал он.
— Да.
— И у тебя есть детская типография, — продолжал он.
— Да, отец.
Я смотрел в пол, и только теперь, не смея больше взглянуть на него, я видел как бы его отражение на полу. Мясистые щеки бессильно и вяло повисли на лице, как у беззубого старика. Они были бледными и серыми, не плоть, а какая-то масса, какое-то тесто, из которого ушли жизнь и сила; глаза блуждали, в них больше не было твердой точки, откуда они смотрели. Их взгляд больше не устремлялся на меня из этой мертвой, вязкой плоти, он был направлен внутрь. Казалось, он смотрел не на меня, говорил не со мной, а как бы издалека, с кем-то далеким, и на него же смотрел. Отец тяжело дышал. Тонкая, серая, пузырчатая пленка пота прикрывала кожу, как папиросная бумага. В руке он сжимал связку ключей. Так сжимают резиновый мячик, из которого хотят выдавить воздух. Я очень боялся, что он меня побьет.
— Ты отнесешь Фабиану марки, — произнес он медленно хриплым голосом, почти дружески, как будто приглашал меня сделать это.
— Да, отец.
— Ты меня понял?
— Да.
«Ты меня понял?» — после этих слов всегда начиналась порка. Я ждал, что она последует и на этот раз, хотя он и говорил со мной таким хрипло-дружеским голосом. Я ждал. Больше того, я хотел, чтобы он меня выпорол. Когда я поднял глаза, он все еще стоял в прежней позе, наклонившись в мою сторону, и тяжело дышал. Я слышал, как он короткими толчками выдавливает изо рта дыхание. И потом он ушел, держа в правой руке связку ключей и сжимая ее, как мячик.
— Я принес тебе марки, — сказал я Фабиану.
Он сидел перед раскрытым альбомом и с удовольствием переворачивал листы.
— Ого, — только и сказал он, и его завиток на лбу запрыгал вверх-вниз.
— Я сам их надпечатал, — процедил я сквозь зубы.
— Ух ты, — сказал Фабиан. — Неужели сам?
Я отдал ему марки, и он сунул их в конверт, из которого в свое время их вынул. Мы замолчали.
— Я думал… — заикнулся было я.
— По-моему, это дурно, — сказал он.
Но у меня вовсе не было ощущения, что он считает мой поступок таким уж дурным. Собственно говоря, он держался вполне дружески и говорил со мной вполне дружелюбно. Может, он считал это дурным потому, что так думал его отец, и потому, что он попался на обман и не заметил того, что, по словам его отца, заметил бы любой ребенок. Интересно, думал я, сгорая от любопытства, а ему никогда не приходила в голову подобная мысль? Может, он не осуществил ее только потому, что у него не было детской типографии, которая могла бы его совратить? Но все мои высокие мечты теперь улетучились, и настроение было печальное. Фабиан растреплет об этом деле, расскажет Артуру с его Маврикием и всем другим ребятам. Никто больше не захочет со мной меняться, никогда я не увижу марку острова Маврикий. Конечно, если у Артура она есть. У меня пропала всякая охота меняться, и интерес к почтовым маркам прошел, и даже интерес к детской типографии, моей любимой игре, немного остыл.
Фабиан взглянул на меня, на мою обреченную позу.
— Отец хотел разорвать остальные, — сказал он.
Похоже, ему было жаль с ними расставаться.
Я молча кивнул.
