Прежде в этот час его охватывало ощущение покоя и бодрости одновременно. Он всегда любил поплавать перед завтраком. Но за три недели, прошедшие после несчастного случая с Сильвией, все изменилось, словно какая-то отрава разлилась повсюду, даже в колледже. Чаще чем обычно совершали проступки, а то и что-нибудь похуже, малыши; старшие, для которых этот триместр был последним, просто с цепи сорвались — отчаянно врали, хулиганили, учителя постоянно на них жаловались — короче говоря, такое поведение иначе как «переходящим все границы» не назовешь. Словом, триместр Святой Троицы начинался неважно.
Хью Ройстоун со вздохом открыл дверь Колледж-хауса. Ведь самой главной его тревогой, и он отдавал себе в этом отчет, была Сильвия. Она уверяла, что с ней все в порядке, но оставалась апатичной и подавленной. Она отказывалась принимать хоть какое-нибудь участие в жизни колледжа, попросту уходила на долгие одинокие прогулки или сидела в маленьком огороженном садике, предназначавшемся специально для директора. Остальное время Сильвия не покидала квартиры. Она много читала и каждый день звонила в больницу.
В состоянии мальчика никаких улучшений не было, но о нем самом они знали теперь очень много. Его звали Билли Мортон, и ему было шесть лет. В тот вечер он шел домой от своей тетушки вместе с мамой и старшим братом Грегом, как вдруг малыш увидел на противоположной стороне главной улицы Коламбери отца, только что вышедшего из «Боевых доспехов». Вырвав ручонку из руки матери, он бросился ему навстречу. И вот — несчастный случай. С тех пор мальчик находится в состоянии комы.
Если Сильвию спрашивали о Билли, она отвечала коротко: «Улучшений нет», — но сама о нем почти не заговаривала. Хью даже казалось, что она вообще ни о чем не говорит последнее время, и в это утро, плавая взад-вперед в бассейне, он принял решение. Хелен и Джон Кворри пригласили их вечером пообедать — только их двоих, никаких званых гостей. Он еще не сказал об этом Сильвии, но решил, что они должны пойти.
Когда он уходил в бассейн, жена еще спала. Теперь он взял для нее с кухни чашку чая и присел к ней на край постели. Она стала пить, послушно, как ребенок, но явно без всякого удовольствия.
— Послушай, дорогая, сегодня мы обедаем у Хелен и Джона. Я знаю, ты скажешь, что идти не хочешь, но мы все же пойдем. Это необходимо. Нас будет только четверо, они наши друзья.
— Твои друзья.
— И твои. Особенно Хелен. Ты должна признать: невозможно быть добрее, тактичнее, чем она, во всей этой истории.
— Добрее? Тактичнее? Ты хочешь сказать, что Хелен славная женщина и потому мне сочувствует. Но в душе она винит меня, как и все остальные. И разве может быть иначе? Я сама себя виню.
— Сильвия, дорогая, мы все время топчемся на одном месте. Это же был несчастный случай. Ты сама это знаешь.
— Но его могло не быть, Хью! Я могла не ехать на этом мини-бусе, я могла взять свою машину, а багаж мальчиков привезли бы в крайнем случае утром. Если бы я ехала в своей машине, если бы сменила туфли, если бы реакция у меня была получше, если бы… тогда маленький Билли… — Ее голос пресекся.
— Но, черт побери!.. — Хью Ройстоун чертыхался редко. — Будет ли конец всем этим «если»? Не твоя вина, что мальчик бросился через дорогу…
— Моя вина, что я не успела затормозить.
Ройстоун в отчаянии замотал головой.
— Ну что ж, Сильвия, думай, как хочешь, — сказал он. — Но сегодня вечером мы все-таки обедаем у Кворри.
— Я бы на твоем месте не слишком старался, Хелен, — сказал Джон Кворри. — Держу пари, в последнюю минуту они найдут какую-нибудь отговорку.
— Нет. Хью обещал совершенно твердо. Они придут. И мы не можем угощать их обычной пансионской снедью.
— Ладно, только не устраивай ничего необыкновенного. — Джон набросил черную мантию, взял под мышку груду бумаг и учебники. — Увидимся позже, родная.
Хелен Кворри, улыбаясь, прошла на свою маленькую кухню. Она обожала стряпать и была рада любому поводу приготовить что-нибудь особенное. Часом позже она, упакованная в полосатый бело-голубой передник, с головой погрузилась в работу, что-то напевая про себя под неистовый вой электромиксера. Она не услышала стука в обитую зеленым сукном дверь, отделявшую личную квартиру наставника от остальных помещений пансиона.
