Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка…
Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города… Это, несомненно, московские бояре торопятся изъявить знаки покорности ему — счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!
Но это не бояре, нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: «Москва покинута жителями!.. Москва пуста!»
— Moskou deserte? (Москва бежала?) — бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.
И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.
Москва покинута жителями! Москва пустынна! А через несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами… И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию… За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был — славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки — Кутузова — русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 000 войска, частью убитыми, частью закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен…
А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска…
В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.
Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.
— Скоро ли, Ахмет? — произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким, кривым городским улицам.
Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.
Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.
Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены…
Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых… Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно… Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда… Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости — это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
