— Внимание общества… его расположение… любезность… — с тоскливой горячностью вырвалось из груди Нади, — ах, зачем мне они?! Всю эту блестящую толпу с ее вниманием и любезностью я бы не задумываясь отдал, слышишь ли ты меня, Юзек, — да, отдал бы за одну такую ласку твоей сестры, которыми она тебя сейчас так щедро осыпала. Ведь я так одинок, так ужасно одинок, Юзеф, в этом большом, громадном мире!
— Бедный Дуров! Бедный Саша! — горячо воскликнул Вышмирский. — Отныне ты не один! Мы будем неразлучными друзьями на целую жизнь!
И юный пан Юзеф крепко обнял своего нового друга.
На следующее утро, когда гости еще сладко спали в доме, лихая тройка Канута уже выезжала на заре из ворот замка. Два юных уланчика, сидевшие в ней, поминутно оглядываясь назад, махали киверами. Там, за ними, на высоком крыльце замка стоял пан Казимир, его две дочери и Зося. Старый Канут махал шляпой, Ядя и Рузя — платками, а маленькая фигурка в светлом капотике, фигурка вчерашней ночной эльфы, только крестила вслед отъезжающих, в то время как побледневшие губки ее шептали с мольбою: «Матка боска, Иезус Пречистый, спаси и сохрани их!»
— Хорошо, что вернулись вовремя! А то бы пришлось на марше догонять полк! — весело кивнув вновь прибывшим, произнес пан Казимирский, встречая Вышмирского и Надю. — Через час мы выступаем!
«Через час мы выступаем! Через час мы выступаем!» — пело и ликовало в душе Нади. Она уже не чувствовала себя больше одинокой… Впереди ее звала и манила давно жданная, долго лелеянная в глубине сердца и наконец сбывшаяся мечта…
— Алкид! Алкидушка, родимый! — говорила она в необычайном оживлении, гладя блестящую, лоснящуюся шею своего коня. — Чуешь ли ты, старый товарищ, что ждет нас впереди? Алкидушка, ненаглядный мой, родненький, ведь мы драться идем, на войну идем! Наконец-то дождалась этого твоя хозяйка!
И она обнимала своего любимца, покрывая поцелуями его глаза, уши, шею. Верный конь понимал, казалось, свою госпожу. Он тихо помахивал хвостом и издавал легкое радостное ржание.
Ровно через час Надя уже скакала в рядах своего эскадрона под звуки полкового марша и мелкую дробь барабана, выбивающую поход.
Первое боевое крещение. — Юная героиня
Серый туманный день повис над Гутштадтом. Крошечное прусское местечко все окунулось в серую пелену непроницаемого тумана. Сырой, далеко не по маю пасмурный день моросил мелким нудным дождиком, дул холодным пронизывающим ветром и весь окутывался все плотнее и плотнее в свой непроглядный серый покров. Сыро, холодно, скверно…
По дороге, ведущей от Гутштадта, движутся усталые эскадроны. Дневка назначена в версте от местечка, в громадной долине между чахоточным леском и маленькой речонкой, невозмутимо катящей свои мутные воды.
Люди и кони порядочно-таки устали. Накануне, в день тезоименитства наследника и великого князя Константина Павловича, генерал-инспектора кавалерии, был сделан смотр войскам. Усталые от долгого перехода из России, они, однако, подтянулись и выказали себя молодцами на смотру, в присутствии высокопоставленного начальника и своих союзников-пруссаков. Зато сегодня усталость чувствовалась вдвое. И как назло, близость неприятеля не позволяет разложить костров и просушить как следует измокшие от дождя одежды.
О варке обеда не может быть и речи. Генерал-майор Каховский, командир коннопольцев, запретил «проявлять себя» раньше времени, то есть до боя. И, укрываясь в туман, стараясь как можно меньше производить шума, бедные уланы, уставшие до полусмерти, стройными рядами, взвод за взводом, неслышно двигаются по дороге.
В лейб-эскадроне, с края первого полувзвода, едут Вышмирский и Надя. Вчера на смотру ротмистр Казимирский представил обоих, отдельно от прочих вербовщиков, генералу, и Каховский, очарованный молодецкой выправкой этих двух юных уланчиков, а еще более растроганный их крайней молодостью, в знак особого расположения поместил их в почетные ряды лейб-эскадрона, под команду ротмистра Галлера, добрейшего и симпатичнейшего существа.
Но новизна положения и почетное назначение словно не радуют Надю, или, вернее, тень прежней сильной и энергичной Нади. Длинный переход из России в Пруссию дает себя знать. Подтянувшаяся на смотру и ухлопавшая на это последние силы, девушка неузнаваема теперь. Ее лицо иссиня-бледно от усталости и бессонницы. Глаза горят диким пламенем; они стали громадными — эти совсем черные, страшные, измученные глаза. Которую уже ночь Надя проводит без сна, в седле. Она не может спать на марше, как другие, как Вышмирский. От постоянной бессонницы голова ее идет кругом, мысли путаются. Уланы кажутся ей лесом, лес — уланами. Она вынимает из ножен саблю и долго смотрится, как в зеркало, в чисто отполированную поверхность стали. Боже мой! Ее ли это лицо, такое страшное, мертвецки бледное, с впалыми щеками и растрескавшимися губами? Ее ли это взгляд — дикий, как у горячечной?.. И голос давно уже потерял свою молодую упругость. Она едва держится, пошатываясь, в седле.
