И прежде, чем девушка успела опомниться, Маркус быстрым движением сдернул с ее головы шляпу, и в ту же минуту отступил в изумлении, – перед ним было лицо поразительной красоты!
Она с негодованием глянула на него, поспешно надвинула опять шляпу на лоб и бросилась бежать. Удалившись на приличное расстояние, она обернулась и голосом, дрожавшим от волнения, сказала:
– Вы насмехаетесь над гувернанткой, над ее умственными занятиями, а своим поступком сейчас доказали, как унижает в ваших глазах физический труд, которым занимаюсь я!
Круто повернувшись, она пошла вперед и через несколько минут скрылась из глаз Маркуса.
Гневно закусив губы, он швырнул сигару на землю и растерянно подумал, что сказала бы его мачеха, увидев его сейчас. Она всегда была недовольна тем, что он шутил и высмеивал барышень, собиравшихся у них. Он уверял мачеху, что не может решиться прикоснуться к „зашнурованным“ девицам даже в танце. И как бы теперь мачеха весело смеялась над глупым положением, в которое он себя поставил неуместной вольностью…
Находясь как в чаду, он думал о голосе девушки, звучавшем так странно и загадочно из-под шляпы!
Вернувшись на балкон, он захлопнул за собой стеклянную дверь и, мысленно браня себя, подошел к окну. Но почему он так волновался?!
Ни один из его приятелей не пропускал случая потрепать за подбородок хорошенькую горничную или камеристку, а иногда и поцеловать кругленькую розовую щечку! И никому из них не приходило в голову раскаиваться в этом, если даже они и протестовали…
И разве он сам совершил преступление, дотронувшись до грубой соломенной шляпы? Почему же он теперь так волнуется?…
Он бросил только один взгляд и отскочил назад, очутившись в положении профана, самовольно заглянувшего в святая святых…
Девушка эта работала в поле, разве могла она запретить бросать на себя дерзкие взгляды всякому прохожему, если тому вздумалось бы подойти к ней с расспросами о дороге…
Положим, она была камеристкой на мызе, культура уже коснулась ее, к тому же она обладала острым умом и непокорным от природы духом, и потому держала себя, как член семьи судьи даже в то время, когда исполняла крестьянские работы.
Как ни старался Маркус представить все дело в комическом свете, он не мог избавиться от неприятного сознания, что получил урок, которого никогда не забудет! И уж сегодняшний день, во всяком случае, был испорчен!
Неприятные размышления Маркуса нарушил приход Петра Грибель, пришедшего с поля в веселом настроении. Он рассказал помещику, что железнодорожные инженеры расставили свои вехи по ту сторону луга.
– Пашня осталась в стороне, господин Маркус, зато судья Франц поднял полный скандал! Ведь железная дорога должна пройти через двор мызы и так близко от дома, что старая гнилая постройка очень скоро превратиться в кучу мусора.
При этом известии Маркус вспомнил о письме, которое он сунул в карман и потом забыл о нем, благодаря происшествию с этой девчонкой. Он разорвал конверт и начал читать, но с первых же строк чуть не рассмеялся.
Определенно, люди на мызе все вместе и каждый в отдельности, начиная с хозяина и кончая служанкой, одержимы бесом высокомерия! Удивительная компания – какая-то смесь сумасбродства, излишней гордости и щепетильности! Судья, забывая о том, что еще год тому назад стряпчий объявил ему о расторжении заключенного с ним условия…
И теперь судья категорически протестовал против решения, принятого владельцем поместья в железнодорожном вопросе, потому что, благодаря этому, он, арендатор, должен понести большие убытки. Он писал, что никогда не согласится перенести экономический двор на заднюю сторону усадьбы, и предпочтет лучше, чтобы крыша его жилища обрушилась над ним. В заключение он бегло коснулся того, что за ним еще остается „частица“ арендной платы. Но он со дня на день ожидает получить из Калифорнии от своего сына, богатого человека, значительную сумму.
„Мне непонятно, почему эта посылка так запоздала, – оканчивал судья свое послание, – но по получении денег я тотчас уплачу эту „безделицу!“
Когда Маркус сообщил содержание письма Грибелю, Петр добродушно рассмеялся и весело заметил:
