— Ронни, — спросила Мария, — почему ты решил поступать в Оксфорд? Ты ведь говорил, что ни за что туда не пойдешь.
— Потому что ты туда собралась.
— А если бы я не поступила, а ты поступил? Какой бы тогда во всем этом был смысл? Ты очень рисковал, Ронни, пытаясь вычислить, чем обернется для нас будущее.
— Но я оказался прав.
— А если я умру до начала занятий?
Вот вам, пожалуйста, удобный случай вообразить короткую паузу.
— Я люблю тебя, Мария.
— Даже несмотря на то, что я считаю тебя очень глупым? Если ты думаешь, что можешь управлять своей жизнью с помощью слов, то тебе лучше найти другую девушку, которая бы понимала, что ты хочешь сказать.
Совет пронзил Ронни острой болью, как принято выражаться у людей нашей профессии. Однако, как и прежде, он его проигнорировал.
Когда автобус прибыл на конечную остановку, Мария и Ронни совершили маленький ритуал. А именно: Ронни спросил, можно ли проводить Марию до дома, она ответила отказом и вылезла из автобуса, Ронни остался сидеть. Затем он поехал обратно к школе и дальше, ибо жил совсем в другой стороне, совсем в другой. Поездка с Марией на автобусе означала для него крюк приблизительно мили в двадцать три и потерю, в лучшем случае, семидесяти четырех минут, которые можно было бы употребить с пользой: сделать уроки или, вытаращив глаза, предаться сексуальным грезам. Он возвращался домой возмутительно поздно — к остывшему ужину, к гневному неудовольствию родителей, насмешкам и презрению сестер и братьев. Но Ронни с радостью сносил все это ради Марии.
Ну вот, с двумя клоунами мы уже познакомились.
От автобусной остановки Марии предстоял долгий подъем на холм. Следовало предпринять кое-какие меры. Она поставила сумку на землю, сумку, набитую учебниками, и застегнула пальто на все пуговицы, потому что снег таки сыпанул. Подняла воротник и натянула перчатки. Теперь надо было принять решение. Рядом с остановкой находилось кафе, где Мария могла бы, если бы захотела, выпить кофе или горячего шоколада или съесть бутерброд, устроившись в углу. У нее было любимое место в углу, и она видела через окно, что оно свободно. Но Мария рассудила, что сегодня вечером не станет заходить в кафе, у нее и денег почти не было, да и времени тоже, и самое главное, если уж говорить начистоту, просто не хотелось. Она подняла сумку и тронулась в путь, эта старшая — старше некуда — школьница, мимо кафе, мимо газетного киоска и прочих ларьков, пока их ряды по обе стороны дороги не закончились и не остался лишь голый лесок с редкими вкраплениями домов. Подъем начался, Мария ступила на холм.
Иногда, шагая вверх по склону темным и откровенно холодным вечером вроде нынешнего, Мария задумывалась: а ведь за ней может кто-нибудь увязаться, и, вероятно, ограбить, и, предположительно, изнасиловать, чтобы потом бросить умирать, ведь дорога такая безлюдная. Она не знала, как с этим быть. Домой Мария могла попасть, только поднявшись на холм, и пока она была не готова к тому, чтобы вообще не являться домой, несмотря на очевидные неудобства жизни с родителями. Ночь вне дома, во тьме, без крыши над головой — какая же в этом радость? Возможно, отцу с матерью следовало встречать ее на остановке, приезжать за ней на машине, но они никогда не предлагали ничего подобного, и нет никакой уверенности в том, что, предложи они, Мария согласилась бы. Собственно, не в холме дело, он потребовался мне, лишь чтобы подчеркнуть: в ощущениях Марии, когда она поднималась вечером по холму, присутствовал страх перед будущим. В тот период своей жизни она часто побаивалась — не сильно, так, слегка — того, что может выпасть на ее долю. И обычно именно в темноте этот страх обретал форму, хотя в принципе Мария предпочитала тьму свету в любой день недели.
В школьные годы Мария, как и все, писала стихи. И в тот вечер, шагая домой, она сочинила стихотворение, точнее, отдельные строчки. Любопытное получилось стихотворение, вполне достойное того, чтобы его сохранить, и я бы с удовольствием привел его здесь целиком. К несчастью, стихи сгинули вместе с прочими памятными вещицами в пожаре, уничтожившем родительский дом в 1982 году. (Насчет этого события, от которого ее отделяли почти двенадцать лет, у Марии не было никаких предчувствий — трогательный момент, если задуматься.) В стихотворении, кроме всего прочего, говорилось о мокрых снежинках, падавших на незащищенную щеку, о машинальном продвижении вверх по холму, о сиянии уличного фонаря, растворяющемся в зимнем небе, и о покое, который дарует одиночество. Обычно Мария лучше всего чувствовала себя именно в одиночестве, но мысль остаться одной навсегда ужасала ее, ибо ничто человеческое ей было не чуждо, — уж не в этом ли заключался источник ее проблем, скажете вы. Зачем Мария писала стихи, какое удовольствие она находила в схватке с неподатливыми эмоциями, выдавая их за мысли и облекая в обманчивые слова, какое удовлетворение она получала, переписывая ровным почерком стихи в тетрадку, а потом читая их про себя, я не могу сказать. Возможно, никакого.
