Звонит телефон, а я, распятый на своих снах, не могу протянуть пригвождённую руку к трубке. Телефон продолжает свою невыносимую трель, но, наконец, я дотягиваюсь до него и с надрывом выпаливаю: «Алло?». Я прижимаю трубку к щеке и, с последней надеждой приговорённого к смерти, вопрошаю в неизвестность: «Алло?», — а с другого конца мне отвечает знакомый и ненавистный голос. Он требует, чтобы сегодня я пришёл к нему, он хочет посвятить меня в новую теорию, выдуманную этой ночью от бессонницы и жажды ненавидеть. Но я устал от него, я кричу в трубку, что мне некогда, что хочу отдохнуть, чтобы он никогда больше не тревожил меня по утрам. Но он не сдаётся, он настаивает, и тут я понимаю, что говорю вовсе не с ним. В этом прерывистом дыхании, в высоких нотках самодовольного голоса, в приказном, не терпящем возражения тоне, я, — и в этом нет сомнения! — узнаю своего мучителя из сна.
И я опять кричу в механическую раковину, в хищной мембране которой потрескивание невидимых электронных частиц перемежается с густым дыханием визави. Я кричу через назойливый треск, будто сквозь пыль веков, и голос мой, многократно отразившийся о тоску и ничтожество этого мира, несётся по вселенной, пронизывая сердце каждого, хоть раз жившего под седыми небесами Земли. Я кричу, что вырванное у меня признание — не более чем секундная слабость того, кому уготована вечность. Я кричу, что невозможно оболгать сущее, чей чистый свет пребывает вне всякой лжи, а значит, чист и я. Я кричу, что нет большей пытки, чем испытание собственной виной, а потому я могу быть лишь благодарным ему за зверства, бросившие меня в пучину предательства. И я кричу, что он зря потратил столько времени на пытки, что там, в его городе, где безжалостное солнце дышит на камни жаром проклятия, где люди, мучимые безысходностью, ходят на казнь, как на цирковое представление, что там, где боги ниспровергаются в низины собственного ничтожества, там, — я и он останемся навсегда, мы превратимся в тени и будем грезиться со стен убогих построек всем живущим, напоминая о некогда разыгравшейся драме. Мы оба пленники этого города, этих людей и друг друга.
VI
По деревням околичным, по хуторам одиноким, со степью в молчанку играющим, по слободам неприкаянным, по дорогам изгибистым да по трактирам расхристаным, везде да повсюду плясал на людских языках Кликун. Сказывали, друг другу пересказывали и заново историю начинали про погибель Мироеда в лапах пламени. Ликовал народ, Кликуна славил.
На пепелище терема Мироедова, средь головней чёрных, костей закопчённых — гуляли крестьяне, добра остатки шарили. Амбары расколотили — несли-тащили пожитки мироедовские в свои хаты каличные. Теперь где самовар пузатый, серебренным боком блестит-играет, сверх скатёрки конопляной подранной, где ларчик росписной-лаковый, под скамьёй грубой нетёсаной, богатства свои таит. А дни выходные воскресные теперь каждый день. Сиди дома — лясы обтачивай, глотку лужёную горючкой доброй окатывай. Без Мироеда людям не жизнь настала — благодать.
А по ночам из хат выходили люди — в небо дивилися. А там, в небе тёмном ночном плясали без роздыху огоньки дивные, цветами разноблесными перемаргивались, узоры выводили мудрёные, — то дочери звёзд были, что в чреве жёнки мироедовской от кольца чудесного народилися, да терем в пепел обратили. Трепетали дочери звёзд, огницы удивительные, на людей светили, радостью их сердца озаряли. Парням и девкам, что парами впотьмах скитаются, — светом сказочным в лугах стелили. Гуляк на ногах нестойких — до порога хаты доводили. Пастухам хлопотным — скотину пропавшую, в темени заблудшую, отыскивали.
А ещё сказывали, что в городе золотокупольном, за стенами толстыми-каменными, прознал-де обо всём ставшемся сам генерал, что в губернаторах ходит. Сказывали, мол, стучит сапожищами о пол блестящий во дворце своём, машет кулачищами по ветру, очами молнии пускает. Грозится, кары лютые сулит, Кликуна изловить хочет, рать свою подымает, крестьянам расправу готовит. Да только где он губернатор этот — далеко, чай не дойдут до их кута глухого псы его верные, смерды окаянные. А свобода, она тут — веселись мужик, пой, пей, о лихом не тужи.
