Коротконогая и косоглазая женщина заметила, что хозяйке вновь плохо, она выпросталась из объятий чужого мужа. «Терпи, старая, недолго уже», «Ой, не могу. За что наказание?», «Не наказание это. Благодать!».
Между тем из комнаты, в которой работали Миша и Стёпа, продолжала вырываться мишура звуков. Правда, сами звуки изменились, если поначалу это был топор, дробящий тушу шкафа, то теперь звуки приобрели лик молотка, сколачивающего воедино разрозненные части.
Старуха стояла у стены, широко раскрыв рот, глотала воздух кусками. Муж и женщина, как будто чего-то ждали, вальяжными шагами прогуливались по коридору и тихонько обмениваясь друг с другом шуршащим шепотом.
Возглас «Готово!» исполосовал рисовую бумагу тишины.
Муж и женщина подхватили её под руки и потащили в комнату. На полу лежало сколоченное братьями сооружение. Муж толкнул Старуху в плечи, и она упала навзничь, ощутив спиной монотонную поверхность досок бывшего шкафа. Миша и Стёпа склонились над ней.
Когда первый шкворень боли прогрыз ладонь, Старуха потеряла сознание.
Очнувшись в последний раз, она поняла, что уже не лежит на полу, сооружение подняли и прислонили к стене, теперь она возвышалась над всеми. Четыре лица, покрытые жирным слоем бледности, были устремлены на неё. Старуха вздохнула и почувствовала, как неведомая, необузданная сила, зародившаяся в её животе, рвётся наружу. «Жизнь новая!» — прохрипела женщина.
Миша, Стёпа, муж и коротконогая, косоглазая женщина шли по залитому ярким, ласковым солнцем лугу. Гроздья счастья свисали с небес до самой земли. Цветы благоденствия распускались у них под ногами. «Полной грудью дышу, будто нектар пью», «Радость-то, радость нам!», «Мамка прости».
Вершина Выкрестов — это грудь кормящая Небо. Когда-то, когда Вершины ещё не было, Небо было сухое и сморщенное. Оно кукожилось над Океаном и Берегом, пустым бельмом устилая высь. А под ним шла неустанная борьба скользкой глади Океана и острых изгибов Берега. Было сыро, пасмурно и неуютно. До тех пор пока на Берегу не появился смешной холмик, он быстро рос, и вскоре всем стало ясно, что из него получится целая гора — Вершина. Гора росла, пока не уткнулась в шершавую кожу Неба. Небо, сначала съёжилось, а после отыскало в себе рот и стало сосать им гору, как сосут материнскую грудь. Небо расправилось и налилось жизнью, под ним стало приятно быть. Мягкие линии Океана больше не соперничали с неровными очертаниями Берега.
Теперь было необходимо лишь одно — чтобы я поднялся на Вершину. Дело было не во мне, а в буквах. Вершина, Океан, Берег — всё было подчинено силе заглавных букв, но только мне стоило подняться на Вершину, как заглавные буквы должны были быть стать строчными и все — Небо, Океан, Берег, Вершина свободны друг от друга.
Конечно все это выдумки, никакой Вершины Выкрестов нету. Это мы вместе с бабушкой насочиняли. Мы сидим с ней в одном из жилых квадратов панельной многоэтажки. Мне надо учить уроки, а бабушке помогать мне, но мы не спешим, лазим по Интернету, играем в города или сочиняем про Вершину Выкрестов. Хотя это бабушка сочиняет. Вот сейчас придумала про эти дурацкие заглавные буквы, во-первых, потому что мне сегодня надо делать уроки по языку, во-вторых, просто назло мне. Это из-за игры в города, мы с нею часа два играли, но вся закавыка в том, что я знаю много городов, штук десять, наверное, или даже больше, а бабушка только один — Ахтубинск. И бабушка злится. А когда она злится, всегда выдумывает. Но злится она не долго. Позлится-позлится, а потом радуется. Вот и сейчас бабушка хватает учебник грамматики и танцует с ним по комнате, как с воображаемым кавалером, и её гиреподобные груди, укрытые попоной кофты, вращаются в одном ритме с хозяйкой. Бабушка дотанцовывает до туалета и запирается там, начиная выкрикивать прочитанные правила. Мне становится весело, и скачу рядом с туалетной дверью, визжу и машу руками. И из щели двери продолжат литься мишура суффиксов, приставок и верных склонений. Но вдруг я замираю в оцепенении. Возможно, мне почудилось… но нет! — я чётко расслышал как вместе с бабушкиным голосом из-за двери вытекла прерывистая струйка треска рвущейся бумаги. Я припадаю к двери и из всех сил барабаню в неё кулаками. Стучу скорее от безысходности, понимая, уже поздно что-либо исправить. А ведь завтра с этим учебником мне предстояло идти в школу…
