— Погоди орать, твое сиятельство… Что с моей рукой? Я поднял ее или опустил?
— Опустил, — сказал Андрей. — А теперь поднял… А теперь убрал.
— Есть. Получилось. Ей-богу, получилось. Как — не ведаю! — воскликнул Граве. — Не должно было! Не должно, понимаете?! И вот!.. Соломин, коли ты хочешь, чтобы зрение восстановилось, ты должен еще долго пролежать. Твоей дурной голове необходим полный покой. Понимаешь? — Граве снова обвязал Андрееву голову свернутой косынкой черного шелка.
— Понимаю. Но только я дал слово.
— Что за слово?
— Я обещан — когда смогу видеть, то найду одну женщину. А теперь я уже вижу, и потому…
— Царь небесный! — воскликнул Венецкий. — Ты видел только полосу!
— Лежи и не пытайся вставать, — велел Граве.
— Но я дал слово!
— Граф, ты видишь, что творится? — спросил доктор. — За ним не досмотришь — так он убежит и ощупью станет на Невском искать свою прелестницу, пока его не повяжут десятские и не сволокут к частному приставу. Послушай, Соломин, ты можешь найти ее, и не покидая постели. Расскажи, кто такова, и Венецкий привезет ее прямо сюда. С его деньгами и дворней это плевое дело. Даже коли приняла постриг — выкрадет из обители. В Париж укатила — из Парижа доставит.
— Да, да, я твой должник и ради тебя не только в Париж — в Гишпанию ехать готов, — подтвердил Венецкий. — Кто такова?
— Я не знаю ни имени, ни роду-племени, и хороша ли собой — тоже не знаю.
Граф и доктор переглянулись.
— Но она хоть молода? — неуверенно спросил граф.
— Голос молодой. Возможно, и не очень хороша собой — сказывала, что у нее кривой нос, зубы, как у бабы-яги, черней арапа, и плешь во всю голову. Книжки философские читает, но бывает добродушна и весела… Из смольнянок. Да это — та особа, которая увезла Машу из монастыря и спрятала в Гатчине!
— Так надобно спросить жену! — с гордостью новоявленного супруга сказал Венецкий. — Она сейчас тут будет! Она все расскажет, что надобно! Я ей велю!
Андрей невольно улыбнулся: граф осваивался в новом качестве — главы семейства, и его забавный восторг был трогателен, как игра дитяти с имуществом батюшки.
— И это все, что ты о ней знаешь? — спросил Граве. — Плешь во всю голову и кривые зубы?
— Она соврала. Я бы почувствовал… А что чернее арапа…
— Чернее арапа? И философские книги читает?.. Еще что? — явно уже догадываясь, о ком речь, спросил Венецкий. — Все говори!
— Письма странные пишет. Она Машу навещала в Екатерингофе, потеряла черновики… Там все просто смехотворно: как она в парке боялась напороться на медведя, как от поста у нее голова ослабла… — старательно вспоминал Андрей.
— Слушай, Соломин, это знаешь кто может быть?! — завопил Венецкий. — Я понял, понял! Черномазая Демушка! Ты должен ее знать! Выпущена из смольнянок три года назад… или четыре? Она с самой государыней в переписке! Государыня и прозвала ее черномазой Демушкой, когда в гости к смольнянкам наезжала. Так-то она, Аннета. А письма она такие пишет, что государыня, читая, смеется. Дивный, сказывали, слог, причудливый и веселый! Государыне не то два, не то три раза в неделю эти письма подают.
— Дивный слог, — повторил Андрей.
Догадка Венецкого с каждым мгновением обретала все более плоти.
— Государыня любит ее, часто к себе зовет и сама ей жениха сыскала! — продолжал граф. — Ох, там целая интрига! Она с государыней рассорилась, когда та ее в первый раз отдать замуж пожелала. Не хочу, говорит, да и только. А потом Лафонша, директриса, вызвала ее к себе и вразумила — что, в самом деле, за блажь царице перечить? Царица-то одного добра желает! Тогда Демушка написала покаянное письмо — и поклялась, что коли государыня вдругорядь о ней что-то решит, то она противиться не станет и всецело в вопросе супружества на волю государыни отдается!
— «Слово дадено»… — произнес Андрей. — Она. И что, точно ли так уж черна?
— Не арапка, нет, но больно смугла. И из-за того придворные кавалеры над ней потешались. А в Гишпании такой цвет кожи, сказывали, обычное дело.
— Я начинаю припоминать… Аннета Дементьева? — тут Андрей вспомнил, что в первую их встречу незнакомка представилась Александром Дементьевым.
