— Олег, прошу тебя... Не говори так.
— Но почему? Чего ты боишься? Думаешь, это бред, думаешь, не может такого быть? Неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, как сильно я тебя люблю!
— Меня нельзя любить. Поверь, это правда.
— Глупости, почему нельзя? Потому, что ты слепая? Ну и что, ведь я узнал и полюбил тебя такой, Данка! Ты нужна мне, я хочу быть с тобой, хочу любить тебя, хочу, чтоб ты меня любила!
Он так долго молчал, так долго не решался сказать о своих чувствах, присматриваясь к ней, с каждым днем все меньше веря в то, что чувство его может оказаться взаимным. Рука, узкая и холодная, отведенная в сторону при случайной встрече с его рукой, ровные и спокойные прощания, ее отстраненность — он так долго копил приметы ее нелюбви, не оставляя ни капли надежды. Кто знает, не случись этой беды, может быть, так и молчал бы всю жизнь. И вот теперь...
— Знаешь, — она провела ладонью по его щеке, он тут же приподнял плечо, прижался, но она снова отстранилась, — я бы тоже этого хотела. Только ведь не всегда бывает так, как хочешь. Я просто не могу.
— Что, не можешь его забыть, — наконец решился он произнести то, о чем и думать боялся, — его, того, который был у тебя там, да? Да он же бросил тебя, неужели ты не понимаешь, бросил?!
Она встала, прошла к окну, приоткрыла створку. Поток ледяного воздуха ворвался в комнату, и ей стало немного легче дышать.
— Зря я тебе рассказала.
— Да он и не любил тебя никогда! Если бы любил, то не бросил бы, приехал, не смог бы без тебя жить! А он — смог, неужели ты не понимаешь! Смог! Данка, зачем жить прошлым?
Он подошел, развернул ее лицом к себе, посмотрел в глаза, словно ожидая увидеть в них что-то, кроме пустоты и неподвижности... И тут же, ужаснувшись, отпрянул.
— Уходи. Ты не имеешь права судить — ни меня, ни его. Ты прав, я люблю его, не могу его забыть, но все это — мои проблемы.
— Данка, мне тебя жалко.
— Не смей меня жалеть. Уходи, слышишь? Дверь с шумом захлопнулась — он сделал это не специально, просто сквозняк из приоткрытой форточки был слишком сильным, — и она снова осталась одна. Тишина сразу надавила, и привычная чернота перед глазами вдруг показалась ужасающей.
Она не думала, что будет так тяжело. Ей было не за что зацепиться, пространство казалось безвоздушным, лишенным даже капли кислорода, а свежий морозный воздух из форточки показался ей теперь ледяным дыханием смерти. Ей казалось странным, что она до сих пор жива, что ее жизнь продолжается, что впереди еще что-то будет. Что может быть впереди?
Она прошла по комнате, медленно опустилась на диван, открыла тумбочку, нащупала книгу Шекспира, раскрыла наугад... И наконец не выдержала. Последний раз она плакала на этом же диване — восемь лет назад. А спустя час она поняла, что больше не может оставаться в этом доме. Слишком больно — и слишком бессмысленно было терпеть эту боль одиночества. Ни дня, ни минуты — иначе она просто сойдет с ума.
Олег пришел на следующий день. Он приготовил тысячу слов, придумал тысячу сценариев этой встречи. Он волновался, его рука немного подрагивала, когда он нажимал на кнопку звонка. Но никто не открыл ему дверь. Ни через час, ни через два, ни в этот день, ни на следующий... Стремительно ворвавшись в его жизнь, она исчезла точно так же внезапно, без объяснений, даже без прощания — покинула его жизнь, навсегда оставшись в его душе. Поезд уносил ее в Москву — спираль начинала свой новый виток...
— Ну вот, Даночка, кажется, пришли... Двадцатый дом, первый подъезд, вот он — первый подъезд, все правильно...
— Спасибо, Екатерина Андреевна. Большое вам спасибо.
— Да что ты, не за что! Как же ты одна-то, ничего не видишь... Хоть бы позвонила подружке своей, чтобы она тебя встретила, — в который раз добавила она, уже прекрасно зная, что Данка звонила, но телефон молчал, и она плюнула, решила, что как-нибудь сама доберется. Екатерина Андреевна — пожилая женщина, добрая и жалостливая, довела Данку от самого вокзала до дома. Жалость ее была такой искренней и какой-то доброй, хорошей жалостью, что даже не раздражала Данку, и она улыбалась, слушая простые рассказы Екатерины Андреевны.
