— Ты звала, Дана?..
— Окно закрой, — пробормотала она в подушку, — и иди спать, не действуй на нервы.
Он подошел, торопливо захлопнул створки, закрыл на шпингалеты — но шум дождя все равно проникал сквозь толщу бетонных стен, и невозможно было никуда деться от этих душераздирающих звуков. Она накрылась с головой одеялом, но и это не помогло — и странная, глупая и дикая мысль промелькнула у нее в сознании — почему вместе со зрением у нее не отняли и слух, почему...
Тоскливо протянулась еще неделя — ничего не менялось. Все та же неподвижность, редкие, отрывистые фразы, жалость и обида на его лице и черная, уже привычная пустота перед глазами. Казалось, что так было всегда. Иногда она пыталась вспомнить, представить себе окружающую обстановку — зеленоватые стены в комнате, белый торшер возле дивана, темную полированную тумбочку в противоположном углу, коричневые, ничем не покрытые облезлые деревянные полы и сероватые створки оконной рамы. Ее дом. Ее последнее пристанище — обратной дороги нет, она это знала. Впереди — долгий путь тоски и пустые, пустые дни... Хотя иногда все же безумные мысли рождались в ее голове — вот сейчас она встанет с этого чертова дивана, наберет московский код, позвонит Польке, и она приедет и заберет ее с собой, в Москву, туда, где... И в этом месте мысль обрывалась, словно наткнувшись на непреодолимую преграду, блуждала тонкой змейкой в поисках выхода, не находила и таяла.
Она становилась злой, даже жестокой — чувствовала это и ничего не могла с этим поделать. Хотя и раньше, два, три или четыре года назад, по отношению к отцу (даже мысленно она никогда так его не называла) она никогда не была снисходительна. А уж теперь... Слабые люди часто бывают жестокими, видимо, жестокостью компенсируя или маскируя свою слабость. А она стала слабой, у нее больше не было сил бороться — с собой, с обстоятельствами, со своей жизнью. Она просто плыла по течению и ни на минуту не задумывалась, куда оно ее вынесет.
Внешне она очень сильно изменилась. Рыжие волосы — тайна, которую так и не узнал, не успел разглядеть Андрей, — сильно отросли от корней и краснели на черном фоне, создавая гротескную траурность. Она похудела — ведь за прошедшие полтора месяца практически ничего не ела, от былой легкой полноты не осталось и следа, теперь на нее порой даже смотреть было страшно. Медленно, на ощупь, продвигаясь по комнате, ссутулив узкие плечи, в последних лучах заходящего солнца, в сумраке вечера или в широкой полосе белого лунного света, она казалась мертвой тенью, покойницей, вставшей из могилы, вошедшей в дом сквозь стены, материализовавшимся из воздуха зыбким призраком — глядя на нее, хотелось перекреститься... Ее будто и не было вовсе. Тот отрезок, который можно было назвать жизнью, оборвался, и снова потекли те же дни, которые она уже не считала, как раньше, — ведь раньше была надежда, с каждым днем приближалось освобождение, а теперь впереди была только вечность, темная, непроглядная муть, словно волны сомкнулись над головой, не обещая ничего, кроме небытия и забвения. Только когда оно придет?..
Со временем она научилась прекрасно ориентироваться в пространстве. Ей уже не требовалось абсолютно никакой помощи для того, чтобы передвигаться по квартире, она была вполне в состоянии сама себя обслуживать. Но тем не менее предпочитала этого не делать.
— Закрой окно, — требовала она посреди ночи, он вставал — сон его был чутким, видимо, постоянно ждал, что может потребоваться помощь, — закрывал окно, снова уходил, а через час — снова: — Открой окно. Душно.
И так — до бесконечности. «Поменяй мне постель, простынка колючая... убери одеяло... принеси одеяло... пожарь картошки... не хочу никакой картошки, сам ешь... чай без сахара — положи сахар... не хочу никакой чай, ненавижу тебя...»
Ненавижу тебя. Едва ли проходил день без этих жестоких слов, и даже со временем боль не притуплялась, и каждый раз он глотал комок, послушно приносил и уносил чай, открывал и закрывал окно, менял постель среди ночи, выходил на улицу «глотать свой чертов корвалол», потому что она не выносила этот запах, выходил с каждым днем все чаще и чаще... Они жили в одиночестве, словно два заключенных, скованных одной цепью, порой не замечая, а порой сходя с ума от вынужденного соседства. Данка отгородилась стеной от всего внешнего мира — несколько телефонных звонков от бывших одноклассников, на этом общение было закончено, конечно, по ее инициативе. Ничем не прикрытая грубость оттолкнула не слишком близких людей, и только он, ее отец, продолжал находиться рядом и любить ее, несмотря на то что ежеминутно ощущал ненависть и злобу, исходящую от дочери, чувствуя себя ее источником и единственной причиной и страдая молча, вдали от посторонних глаз. Так прошел год.
