И вот он вновь стоит на этой выжженной земле. Выжженной?!
Ему стало почти легко. Это было НЕ ТО место. Похожее, но не то.
Холм, утыканный копьями берез, клином вдавался в низину, поросшую сочной темно-зеленой травой. В низине, метрах в двухстах от холма, поблескивая под солнцем, петляла юркая речка. Он бродил тогда в теплой воде, выковыривая ногами из волнистого песка гладкие раковины речных моллюсков и распугивая шустрых мальков, а Таня осталась сидеть под одной из берез и он, поворачивая голову к
холму, видел ее белое платье, почти сливавшееся со стволами.
Может быть даже она хотела позвать его назад, что-то сказать ему, но теперь ничего этого не узнаешь, потому что в воздухе взорвалась грузовая ракета.
Но это был другой холм.
Когда он вышел из больницы, обретя новую гладкую кожу, тот холм уже не был утыкан копьями берез. Он почернел и обуглился, сморщился от ожогов, и черные пни ничем не напоминали о том, что здесь совсем недавно были березы. Он нашел то место, где белело тогда платье Тани, лег на обожженную черную землю возле превратившихся в угли корней и долго-долго вдыхал едкий запах гари, царапавший горло и выжимавший слезы из глаз.
А теперь березы стояли высокие, подобные мраморным колоннам светлого эллинского храма, легкий ветер, задевавший их вершины, заставлял листья негромко шуметь и казалось, что где-то в вышине находится большой зал и оттуда доносится приглушенный шелест далеких аплодисментов. Холм, совсем не сморщенный, властно нависал над низиной, и с него хорошо было видно, что в темной зелени травы нет ни одной обгорелой ветки. А ведь их было так много в ТОМ месте.
Он обнаружил, что стоит на коленях у одной из берез, уткнувшись лбом
в теплый шершавый ствол, и изо всех сил старается удержать в себе нечто, отчаянно рвущееся наружу, и нельзя это нечто выпустить, нельзя дать ему волю...
Еле слышный трепет платья у березы...
Место было то, он отчетливо понимал, что именно здесь утонула в огненном море белая птица. И наконец порвалась сеть, накрывавшая его память. Он вспомнил.
Он вспомнил беспорядочное метание стрелок на приборных панелях, лихорадочное перемигивание разноцветных индикаторов, рассыпанных по пульту управления; они рисовали судорогами вспышек какую-то безумную, совершенно немыслимую картину. Он вспомнил хаотичный стук самописцев, словно задавшихся целью перетрещать и заглушить друг друга, вспомнил слабое слепое свечение подсобных экранов... Все это смешалось в гудящем мерцании, и он впервые за время полета растерялся. Торопливо обшарив взглядом всю огромную поверхность пульта, он понял причину своей растерянности: да, и раньше иногда барахлили отдельные приборы, экспериментальный есть экспериментальный, но теперь перед ним жужжал, трещал и переливался десятками диких радуг ВЕСЬ мир приборов. Ни один из них не показывал того, что он должен был показывать, данные одного противоречили данным другого, приборы словно смеялись друг над другом и над ним, Андреем Громовым. Смеялись, бросившись в водоворот неизвестно с какой целью устроенного маскарада, приглашая его тоже участвовать в этом маскараде, непонятном, неуместном и совсем не смешном...
Он чувствовал себя внезапно ослепшим и оглохшим, ведь приборы были его органами чувств, он мгновенно представил себя со стороны - слабое крохотное существо, запертое внутри равнодушного корабля, мчащегося неизвестно где и неизвестно куда - и от представления этого ничуть не выиграл в собственных глазах.
Он стоял у взбесившегося пульта и боялся дотронуться до него, потому что пульт стал живым нелепым чудовищем, судорожно трепетавшим всеми своими органами-приборами, и кто знает, какие действия это чудовище собиралось предпринять!
Гудение зуммеров взметнулось к самым высоким тонам, перешло в дикий
вой, весь корабль безумно завопил, содрогнувшись стремительным телом. Он сделал шаг вперед...
Нет, он только захотел сделать шаг, но не успел, потому что тело его дернулось и замерло от прикосновения тысяч мелких холодных иголок, не в силах избавиться от этого настойчивого прикосновения. Через мгновение иголки вошли в тело и забегали, обшаривая все уголки, но ему не было больно. Иголки были тупыми, и они сделали его манекеном, застывшим без движения, как и положено манекену.
