– Мун… муди… чаво? – пробормотал Осип.
– Мундиаля. Чемпионата мира по футболу. Он был во Франции в девяносто восьмом году, – снисходительно пояснил Иван Саныч уже не деланным фальцетом, а своим обычным голосом, хотя от женской одежды избавиться еще не успел. А у вас, дядя Степан, превосходный русский, хотя вы и жили столько лет за границей, – повернулся он к чудесно обретенному родственничку с топорной лестью. – И как вам удалось сохранить произношение и словарный запас после стольких лет жизни за границей?
– Мерси боку, – буркнул тот. – Как сохранил? А очень просто. Я дома всегда говорю на русском. Даже с Жаком время от времени перехожу на русский. Вот если Жак разозлится, вы увидите, что ругаться он будет исключительно на русском. Привык уже. А с Николя, сыночком долбаным, на французском толком и не поговоришь: в здешнем языке ругательств столько нет, чтобы высказать этому болвану, что я о нем в действительности думаю.
– Это да-а-а… – пропел Иванушка.
Гарпагин, прищурившись, посмотрел на племянника и проговорил:
– На мать похож. На Ленку. Да. А вот вы, Иван, судя по всему, актер. Если не по профессии, так по призванию. Вы прекрасно изображали женщину. Особенно голосом. Некоторые интонации ну совершенно как у Елены, моей сестры. Правда, я подзабыл ее голос. Кстати, как она там?
Астахов недоуменно посмотрел на него:
– Что? Мама? Как? Да по-прежнему.
– Да, – Степан Семеныч задумчиво покачал головой, – она же в Москве живет, а не как Александр Ильич – в Петербурге? И как она? Не болеет?
– Уже нет, – хмуро ответил Иван Саныч. – Она же семь лет назад умерла.
Гарпагин мутно глянул на него и спустя некоторое время закивал:
– Ну да, ну да. Запа… запамятовал. Ладно. Александр Ильич ввел меня в курс дела, – перешел он на деловой тон, – так что я всецело на вашей стороне и полностью вас понимаю и сочувствую.
Осип и Иван Саныч переглянулись с легким оттенком непонимания. Что это такое наговорил Гарпагину Астахов-старший? Надеюсь, не то, что два мелких жулика, явившиеся теперь в Париж, совсем недавно напроказили в провинции, выдавая себя за следователей Генпрокуратуры и состригая на этой основании немереное количество взяток и постоянно попадая в кровавые заварушки, которые в результате стоили жизни не одному человеку?
Хотя Александр Ильич может рассказать и такое.
– Я совершенно с вами согласен, что в России нельзя работать по-нормальному, – продолжал меж тем Гарпагин. – По-прежнему бал правят эти красные. То есть, я бы сказал образно – проржавевшие. Коммуняки. Так что вас можно понять. Вы совершенно верно поступили, что бросили работу в России, да еще на столь опасных и ответственных должностях, и переехали в Париж.
Осип выбулькнул под нос недоумевающее «чаво?» и посмотрел сначала на Гарпагина, а потом на Ваню Астахова: что это такое Степан Семеныч плетет? «Ответственная должность»? Лично за собой Осип числил только одну ответственную должность, да и то давно истлевшую от времени в его таежно-тундровой молодости: «смотрящий» бригады заготовки леса и пиломатериалов в лагере близ реки Индигирки.
– Ничего, – пафосно продолжал Степан Семенович, – Франция оценит вас лучше, чем родина. Александр Ильич упомянул между прочим, что вы люди достаточно высокой квалификации. (Осип уж хотел было протестовать, вклинив, что у него-то квалификация средняя, а вот у одного знакомого «медвежатника» Яши Цыклера в самом деле квалиф высочайший: сейфы щелкал как орехи.) К тому же Александр Ильич упомянул, – тут Степан Семеныч Гарпагин сделал почти что мхатовскую паузу, – что у вас есть деньги. А это немаловажно в таком дорогом городе, как Париж.
Ваня бледно улыбнулся. Намек был понят. По оконному стеклу хлестнула зеленая ручища старой яблони, а в руках Ивана Саныча появилась пачка «зеленых». Жестом Арутюна Акопяна на бенефисе он протянул деньги сразу побледневшему, а потом томно позеленевшему Степану Семенычу и проговорил максимально учтиво:
– Отец сказал правильно. Вот только я подумал, что вы могли бы лучше распорядиться этими деньгами. Ведь они частично на нас же и пойдут, и в результате все вернется сторицей.
