— Что вы здесь делаете? — глупо спрашивает Адам Михайлович.
— Сижу, как видите. Гораздо интереснее, что собирались делать здесь вы? Наверное, пришли отдохнуть? — Я выхожу из исповедальни. — Пожалуйста!
— Нет, нет, нет, — бормочет ксендз. — Я пришел… Не знаю, зачем я пришел… Я машинально пришел…
— И ключи машинально скрыли от Максимова?
— Я забыл… Они лежали в горке… Но вы не поверите… Вот, вы спокойны, курили, а он тут лежал… это страшно…
— Полно, Адам Михайлович, — говорю я. — Все мы спокойно ходим по земле, а в ней истлели миллиарды людей. Это неинтересно. И потом, согласитесь, не плакать же мне, глядя на эту исповедальню. Я здесь по долгу службы, а чем она привлекает вас? Вы-то что надеялись увидеть?
— Не знаю, — отвечает ксендз. — Сам не могу понять. Пришел домой — тоскливо, сел читать — книга валится из рук, объяснить в двух словах невозможно…
— Зачем же в двух? — удивляюсь я. — Я готов выслушать две тысячи слов.
— Вы иронизируете, Виктор Николаевич, и напрасно. Я старый человек, здесь прошла моя жизнь, большая часть жизни, сорок лет… И вдруг — убийство, смерть, милиция… В этой исповедальне я выслушал тысячи признаний… А теперь на ней клеймо… Вы не поймете, надо знать, что значит быть последним ксендзом…
— Это не самое страшное, — успокоительно говорю я. — И потом этот инстинкт продолжения рода и дела — в нем, согласитесь, есть нечто языческое. Поверьте, если бы я был уверен, что я — последний следователь, я был бы очень доволен. И про клеймо, по-моему, вы преувеличиваете; на вещах-то какая может быть вина. Кстати, Адам Михайлович, зачем покойного вынесли из исповедальни?
— Мы подумали, что он жив, — помощь оказать.
— Кто подумал?
— Кто-то сказал: «Шевелится!» Но не помню. Смятение, знаете, все ошеломлены, напуганы… Ужасно…
— Разумеется, — соглашаюсь я. — Полагаю, Адам Михайлович, вы закрыли за собой наружную дверь?
— Конечно, — поспешно заверяет меня ксендз и смотрит в глаза, словно ожидая похвалы.
— Зачем же вам понадобилось запираться?
— Да, зачем? — недоуменно повторяет ксендз. — Не знаю.
— Странно, Адам Михаилович, у вас получается, — говорю я. — О чем вас ни спросишь, ничего вы не знаете.
— Меня не за что осуждать, — гонорливо отвечает ксендз.
— Что вы, упаси, как говорится, бог, — говорю я. — Я осуждать не умею. У меня, Адам Михайлович, другая профессия. Я обязан узнать, почему один человек лишил другого человека жизни. Мне надо многое понять, я рассчитываю на вашу помощь. Давайте присядем.
— И что вы хотите узнать? — сердито спрашивает ксендз. — Я уже отвечал на вопросы вашего человека.
— Я хочу знать, кто из присутствовавших сегодня в костеле людей не способен на убийство. Как вы думаете?
— Не знаю, — отвечает ксендз и спохватывается: — Что-то я заладил одно. Это день такой, перепутались мысли…
Потом он молчит — думает, и я молчу — жду, и молчание наше длится долго.
— Не способен вообще? — наконец спрашивает ксендз. — В любых обстоятельствах? Если так, то только пани Ивашкевич и дочь органиста. Белов, органист, Буйницкий воевали. У Белова и Буйницкого даже ордена есть. Хотя там были немцы, там другое дело… А в такой, мирной, жизни — не думаю, мне кажется, они не могут. Хотя… Художник? Его я не знаю. Жолтак? Было за ним дело, человека порезал ножом, мать избивал. Бог его поймет. Я? О присутствующих, есть правило, не говорят, но, наверное, тоже способен. Да все, буквально, все! — восклицает ксендз отчаянно и удивленно. — А еще экскурсанты приходили. Предводитель у них такой, знаете, человек — врет и не краснеет.
Этический поворот темы мне в данную минуту неинтересен.
— Вот вы назвали фамилию Белов, — говорю я. — Это кто?
— Директор краеведческого музея, — кратко отвечает ксендз; по его мнению, он дал мне исчерпывающую характеристику.
— Он что — воинствующий атеист? — спрашиваю я. Ксендз неопределенно качает головой.
— Он пришел в костел поспорить с вами?
