— Соколова! — слышу вдруг и вскидываю голову. — Если тебе так уж хочется понюхать портфель, то, по-моему, лучше сделать это дома.
Класс смеется. Полина улыбается, счастливая, и очки ее счастливо блестят, и рука, тоже счастливая, гордо так поправляет их. Это ее любимый метод воспитания — опозорить при всех. Она называет его «выставить на коллектив».
Больше всего досталось Лене Потапенковой — за то, что редиской на рынке торговала. Не столько, впрочем, Лену «выставила на коллектив», сколько ее мать перед другими родителями. На собрании. Но мать не «выставилась». «Для меня, — заявила, — это новость», — хотя сама же пучки вязала.
Лена защищала ее. «Она взрослая, ей стыднее, чем мне. И на работу напишут…»
На другой день весь класс знал про рынок. «Почем редиска?» — дразнили. Лена краснела и жалко так улыбалась.
— А ничего? — спросила, когда подошли к моему дому.
Я сделала вид, что не поняла.
— Что ничего?
— Они ведь знают. Твоя мама была на собрании.
— Про редиску, что ли? Знают. Ну и что! Папа в детстве кизилом торговал…
Он сам рассказывал мне об этом. Вообще про детство. Очень нравится ему вспоминать прошлое, но зачем-то притворяется, будто делает это из педагогических целей. Ребенок, дескать, должен знать, как трудно жилось когда-то.
Я согласна: трудно. Зато веселее, чем теперь. Абрикосы воровали в саду. На баштан лазили… И никто не «выставлял на коллектив» — ни их самих, ни их письменные работы.
Одно мое сочинение тоже было «выставлено». Про «Евгения Онегина». Татьяна — та мне нравится, очень, а вот Онегин, по-моему, просто дурак. «Вы ко мне писали… Не отпирайтесь». Какому нормальному человеку придет в голову, что девушка, собственной рукой написав письмо, будет отнекиваться от него? А эта его привычка гонять с утра с самим собой бильярдные шары?
Полина мое сочинение зачитала вслух с начала до конца. Но с паузами. Закатывала под очками глаза, ужасаясь. «Вот, — повторяла, — наглядный пример неправильного, неграмотного прочтения классики».
Грамотному прочтению она учила нас с четвертого класса. Как? А вот так: из каждого произведения, которое мы проходили, надо было выбрать двадцать трудных слов. Эти слова записывались в специальный словарик. Потом она вызывала к доске и, листая словарик, просила написать то одно, то другое слово. Дураков искала! Никто по-настоящему трудных слов в словарик не заносил. Что-нибудь вроде: «усердие», «карета», «жемчужина», «воспитанный» и так далее. Витя же Липницкий умудрился записать слово «горох».
— Ты не знаешь, как пишется «горох»?
— Не знаю, Полина Сергеевна.
— Ну-ка, бери мел, — скомандовала она. — Пиши!
И он написал. Но что, что он написал! «Га-рог».
От смеха задрожали на подоконниках цветы, за которыми я ухаживаю (это моя общественная обязанность).
В отчаянии сняла Полина очки.
— Ты чудовище, Липницкий, — сказала она. — Ты даже хуже, чем чудовище. Ты моллюск.
— Да, — покорно согласился он.
— Что — да?
— Моллюск.
Опять задрожали на подоконнике листики моих цветов. Полина смеялась вместе с нами, а потом просила обратить внимание на ее отходчивость.
— Все вы — мои дети, — втолковывала она нам. — Одни более удачные, другие менее, но все вы мне одинаково дороги,
Я понимаю, какое это замечательное качество, но сама не умею так. Не могу относиться ко всем одинаково. Вот и Полину я, по совести говоря, не очень-то люблю, хотя она и ко мне тоже проявляет объективность. Один раз «выставила на коллектив» мое сочинение как самое неудачное (об Онегине), а в другой — как лучшее в классе. Это когда я про рыбок написала. Про Большого Гурами.
