Ремонт мебели мы начали со сборки стульев. Это оказалось настоящей головоломкой, и решить ее было особенно трудно потому, что ножки не входили в гнезда поперечных брусьев и все они были разной длины.
Мы отправились в лавку старьевщика и заявили протест; он сначала прикинулся удивленным, а затем дал нам еще одну связку таких брусков да еще настоял, чтобы мы приняли от него маленький подарок: пару мексиканских стремян.
Употребив немалое количество столярного клея, плитки которого я растворял в теплой воде, мы восстановили шесть стульев в их первоначальном виде и покрыли лаком. А мать сплела из прочной бечевки сиденья. И вдобавок, неожиданно для всех нас, украсила их тройной каймой из алого шнура.
Расставив стулья вокруг обеденного стола, отец долго их созерцал; потом объявил, что после такой отделки за эту мебель можно взять по крайней мере впятеро дороже, чем заплачено; словом, он не преминул лишний раз заставить нас восхищаться его изумительным даром "делать находки" в лавках старьевщиков.
Затем настало время заняться комодом, ящики которого так заклинило, что пришлось разобрать его на части и основательно поработать рубанком.
Эта работа продолжалась не больше трех месяцев, но в памяти моей она занимает огромное место: именно тогда, при свете лампы "молния", я открыл, что руки мои наделены умом, а самые простые орудия труда - чудодейственной силой.
* * *
В одно прекрасное четверговое утро мы выставили наконец в нашем коридоре всю мебель, предназначавшуюся для летних каникул. На эту выставку был приглашен как эксперт наш друг старьевщик и дядя Жюль, как человек, способный оценить наши труды.
Здесь, пожалуй, уместно будет рассказать о моем дяде Жюле. У него были пушистые каштановые усы, рыжие густые ресницы, большие голубые глаза, немного навыкат, смуглый румянец на щеках и кое-где на висках серебряные нити.
Дядя Жюль родился среди виноградников, в том самом позолоченном солнцем Руссильоне, где на улицах так часто можно увидеть людей, катящих винные бочки. Он уступил братьям усадьбу с виноградником, а сам стал первым интеллигентом в своей семье, избрав профессию юриста, и служил в префектуре9. Но он остался каталонцем10 и раскатисто выговаривал звук "эр"; казалось, в горле у него перекатывались камушки, как в гремучем ручье.
Я исподтишка передразнивал его, на потеху Полю. Мы ведь всерьез считали провансальское произношение единственно правильным французским произношением, потому что так говорил наш отец, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах средней школы; следовательно, раскатистые "эры" дяди Жюля были явным признаком какого-то физического недостатка.
Мой отец и дядя, женатые на сестрах, дружили, хотя дядя, который был старше и богаче нашего Жозефа, подчас держался с ним покровительственно.
Время от времени дядя начинал возмущаться чрезмерной, по его мнению, продолжительностью школьных каникул.
- Я допускаю, - говорил он, - что детям нужно так долго отдыхать, но учителей-то можно пока использовать на другой работе!
- Вот-вот! - насмешливо отвечал отец. - Послать бы их на два месяца заменять измученных чиновников префектуры: каково им, беднягам, целый день ловить мух и протирать штаны в канцеляриях!
Но в своих дружеских стычках они дальше этого не заходили и никогда не упоминали, разве что иносказательно, о главном пункте разногласий: ведь дядя Жюль ходил в церковь!
Когда отец узнал со слов матери, которой тайно поведала об этом тетя Роза, что Жюль дважды в месяц ходит причащаться, он пришел в ужас: "Ну, дальше идти некуда!" Мама стала умолять его примириться с этим, а главное - не высмеивать при Жюле попов.
- Ты думаешь, он бы на самом деле рассердился?
- Я уверена, что он больше не переступил бы наш порог и запретил бы Розе у меня бывать.
Отец, грустно покачав головой, вдруг сердито закричал:
- Вот! Вот она, нетерпимость этих фанатиков! Разве я мешаю ему ходить каждое воскресенье в церковь есть своего бога11? Разве я запрещаю тебе ходить к сестре оттого, что она замужем за человеком, который верит, будто создатель Вселенной нисходит по воскресеньям с небес и превращается в сто тысяч стаканчиков с вином? Ладно же, я докажу ему, что у меня широкие взгляды. Я посрамлю его своим свободомыслием. Нет, я не стану говорить ему ни об инквизиции, ни о Каласе12, ни о Яне Гусе13, ни о стольких других страдальцах, которых церковь послала на костер; я ничего не скажу, ни о папах Борджиа14, ни о папессе Иоанне15. И если он даже попытается проповедовать мне разный религиозный вздор - по сути говоря, всякие бабьи сказки, - я отвечу ему вежливо, а смеяться буду себе в бороду!
