– Вася! что с тобой? что ты? чего ты так смотришь?
– Аркадий, я, право, пойду завтра поздравить Юлиана Мастаковича.
– Ну, ступай, пожалуй! – говорил Аркадий, смотря на него во все глаза в томительном ожидании.
– Послушай, Вася, ускори перо; я зла тебе не советую, ей-богу же так! Сколько раз говорил сам Юлиан Мастакович, что у тебя в пере ему всего более нравится четкость! Ведь это Скороплёхин только любит, чтоб было четко и красиво, как пропись, чтоб потом как-нибудь зажилить бумажку да детям домой нести переписывать: не может купить, болван, прописей! А Юлиан Мастакович только и говорит, только и требует: четко, четко и четко!.. чего же тебе! право, Вася, я уж не знаю, как и говорить с тобой… Я боюсь даже… Ты меня убиваешь тоской своей.
– Ничего, ничего! – говорил Вася и в изнеможении упал на стул. Аркадий встревожился.
– Не хочешь ли воды? Вася! Вася!
– Полно, полно, – сказал Вася, сжимая его руку. – Я ничего; мне только стало как-то грустно, Аркадий. Я даже и сам не могу сказать отчего. Послушай, говори лучше о другом; не напоминай мне…
– Успокойся, ради бога, успокойся, Вася. Ты докончишь, ей-богу докончишь! А хоть бы и не докончил, так что ж за беда? Точно преступленье какое!
– Аркадий, – сказал Вася, так значительно смотря на своего друга, что тот решительно испугался, ибо никогда Вася не тревожился так ужасно. – Если б я был один, как прежде… Нет! я не то говорю. Мне все хочется тебе сказать, поверить, как другу… Впрочем, зачем же беспокоить тебя? Видишь, Аркадий, одним дано многое, другие делают маленькое, как я. Ну, если от тебя потребовали благодарности, признательности – и ты бы не мог этого сделать?..
– Вася! я решительно не понимаю тебя!
– Я никогда не был неблагодарен, – продолжал Вася тихо, как будто рассуждая сам с собою. – Но если я не в состоянии высказать всего, что чувствую, то оно как будто бы… Оно, Аркадий, выйдет, как будто я и в самом деле неблагодарен, а это меня убивает.
– Да что ж, да что! Неужели же в том вся благодарность, что ты перепишешь к сроку? Подумай, Вася, что ты говоришь! разве в этом выражается благодарность?
Вася вдруг замолчал и посмотрел во все глаза на Аркадия, как будто его неожиданный аргумент разрушил все сомнения. Он даже улыбнулся, но тотчас же принял опять прежнее задумчивое выражение. Аркадий, приняв эту улыбку за окончание всех страхов, а тревогу, опять явившуюся, за решимость на что-нибудь лучшее, крайне обрадовался.
– Ну, брат Аркаша, проснешься, – сказал Вася, – взгляни на меня; неравно я засну, беда будет; а теперь я сажусь за работу… Аркаша?
– Что?
– Нет, я так только, я ничего… я хотел…
Вася уселся и замолчал, Аркадий улегся. Ни тот, ни другой не сказали двух слов о коломенских. Может быть, оба чувствовали, что провинились немножко, покутили некстати. Вскоре Аркадий Иванович заснул, все тоскуя об Васе. К удивлению своему, он проснулся ровно в восьмом часу утра. Вася спал на стуле, держа в руке перо, бледный и утомленный; свечка сгорела. В кухне возилась Мавра за самоваром.
– Вася, Вася! – закричал Аркадий в испуге. – Когда ты лег?
Вася открыл глаза и вскочил со стула…
– Ах! – сказал он. – Я так и заснул!..
Он тотчас же бросился к бумагам – ничего: все было в порядке; ни чернилами, ни салом от свечки не капнуло.
– Я думаю, я заснул часов в шесть, – сказал Вася. – Как ночью холодно! Выпьем-ка чаю, и я опять…
– Подкрепился ли ты?
– Да-да, ничего, теперь ничего!..
– С Новым годом, брат Вася.
– Здравствуй, брат, здравствуй; тебя также, милый.
Они обнялись. У Васи дрожал подбородок и повлажнели глаза. Аркадий Иванович молчал: ему стало горько; оба пили чай наскоро…
– Аркадий! Я решил, я сам пойду к Юлиану Мастаковичу…
– Да ведь он не заметит…
– Да меня-то, брат, почти мучит совесть.
– Да, ведь ты для него же сидишь, для него же убиваешься… полно! А я, знаешь что, брат, я зайду туда…
– Куда? – спросил Вася.
– К Артемьевым, поздравлю с моей и с твоей стороны.
– Голубчик мой, миленький! Ну! я здесь останусь; да, я вижу, что ты хорошо придумал; ведь я же тут работаю, не в праздности время провожу! Постой на минутку, я тотчас письмо напишу.
