Она недовольно взяла перо, словно бы ожидая, что мысли ее сменят неугодное ей направление. Итак, о чем же она напишет? Опять о публичных домах, о несчастных фабричных детях, работающих от зари до зари, о младенцах, которых похищают у матерей или берут у них взаймы, чтобы просить милостыню, стараясь пробудить жалость прохожих? Да, она будет писать об этом, будет, пока ее не услышат те, от кого зависит судьба обездоленных в обществе и несчастных! Она занесла руку с пером над листом бумаги. Однако слова почему-то не шли к ней. Что-то мешало ей… Отвлекало в эту минуту… Неожиданно на белый бумажный лист скатилась слеза и расплылась там. За первой слезой капнула вторая, третья…
И вдруг глубокий, низкий голос над ее головой спросил:
— Ты плачешь? А я-то надеялся, любимая, что ты мне обрадуешься!
Вскрикнув, Орелия вскочила на ноги, и гусиное перо оставило на бумаге огромную кляксу. Ничего этого Орелия не заметила, она видела только маркиза, который неслышно подошел к ней сзади, шагая не по дорожке, а по траве. На нем были бриджи для верховой езды и до блеска начищенные сапоги, да и вообще он выглядел поразительно элегантно в желтом жилете и облегающем, из серого сукна, сюртуке с большим вырезом. В руке он держал шляпу с высокой тульей и перчатки, которые бросил на пол и остановился, глядя на Орелию, а она изумленно смотрела на него, держась за спинку стула, словно опасалась упасть. Ноги и в самом деле едва держали ее…
— Ты… ты… — проговорила она еле слышно, одними губами.
— А ты меня не ждала? Да, понимаю, я долго не приезжал, мое сердечко, но ты уж прости меня, что не бросился вслед за тобой, много было разных дел неотложных и требующих времени планов…
Сначала она ощущала только наплыв полного и совершенного счастья и словно онемела, но потом, сделав над собой усилие, проговорила:
— Я хочу… кое-что сказать вам… милорд!
— Слушаю!
Он не попытался подойти к ней поближе, а поудобнее прислонился к колонне беседки так, чтобы стало удобнее слушать.
Орелия посмотрела на сад, но все еще молчала, и он мягко напомнил:
— Я жду!
— Трудно подыскать слова… Вы сказали кое-что в тот день, когда спасли меня от лорда Ротертона, но тогда вы не были свободны, иначе… может быть, и не сказали бы того при других обстоятельствах! — И, немного помолчав, она с усилием продолжала: — Но вы это все-таки сказали, и я не хочу, чтобы вы считали себя связанным обязательствами передо мной!
— Ну, предположим, я не чувствую себя связанным! — усмехнулся маркиз. — И все же я, Орелия, связан с тобой — неразрывно, бесповоротно!
— Но я хотела сказать вам… еще вот что… — и губы у нее скривились и задрожали. — Я вам не подхожу!
— Не подходишь… для чего? — Он смотрел на нее и улыбался. Улыбка почему-то была счастливой и победительной.
— Для такого… значительного положения, — пролепетала она.
— Но я предлагаю тебе очень простое… положение, и даже очень простое! Быть моей женой. Может ли что-то быть проще?
И она вздрогнула. Счастье накрыло ее с головой, как морская волна. Маркиз же вдруг сказал повелительно:
— Орелия, а ну, посмотри на меня!
Ею, однако, внезапно овладела непонятная робость, и она долго не могла поднять глаз, но потом взгляды их встретились, и она в восторге затаила дыхание: еще никогда она не видела, чтобы маркиз выглядел таким молодым, таким… беззаботным, и, повинуясь его властному взгляду, она пошла к нему, и лишь когда подошла очень близко, он медленно, словно наслаждаясь этим моментом и желая его продлить, заключил Орелию в объятия, а из ее груди вырвался какой-то странный звук, и она прижалась лицом к его плечу. Щекой касаясь ее волос, он немного так постоял, а потом тем самым жестом, что при их первой встрече, приподнял пальцем ее подбородок и заглянул ей в глаза.
— Если бы ты только знала, как я мечтал вот об этой минуте, — тихо сказал он и поцеловал ее, очень нежно, словно боялся сделать больно этим мягким, пленительным устам, но когда она ответила на поцелуй, его объятия стали крепче и теснее, и Орелию охватил экстаз: наконец-то им ничто не мешает быть вместе!
То был неповторимый момент, исполненный такого высокого, одухотворенного смысла, что Орелии даже показалось, будто их, мужчину и женщину, коснулась длань Господа. Она задрожала, и маркиз, наверное, испытывал то же самое, потому что спросил изменившимся голосом:
