И тут он же сделал нечто совершенно неожиданное — бурно разрыдался, бросился на тело своего павшего товарища и издал такой горестный вой, какого здесь не слышали ни до, ни после того, хоть то и было маленькое пристанище горя.
— Ты полегче бы, Джон, — сказал кто-то из парней. — Хоть тут на кладбище темно и тихо, а мы все-таки в городе.
Но первый парень все лежал на груди мертвеца и ревел, я хотела сказать, как девчонка, но нет, не так, совсем не так. Но я-то все равно, разумеется, была в ужасе аж по самый воротничок моей школьной блузки. Отец утратил спокойствие и быстро расхаживал туда-сюда между жаровней и стулом, на котором лежало несколько плоских старых подушечек, когда-то бывших красными.
— Мистер, мистер, — заговорил тут третий, худой высокий парень, которого я и не видела раньше, штаны едва доходили ему до лодыжек, и казалось, будто он только что спустился с гор. — Его бы похоронить надо прямо сейчас.
— Я не могу никого хоронить без священника, не говоря уже о том, что и места на кладбище у вас, наверное, нет.
— И когда это нам покупать тут места, если мы сражаемся за Ирландскую Республику? — спросил первый, с трудом унимая слезы. — Да вся Ирландия — место на кладбище. Нас зарыть везде можно. Потому что мы — ирландцы. Или ты не знаешь, что это такое?
— Уж надеюсь, что и я тоже ирландец, — сказал отец, и я поняла, что слова парня его задели.
И верно, пресвитериан не слишком жаловали в Слайго, хотя и не знаю даже почему. Разве что еще со стародавних времен, когда прозелиты, хоть и без особого успеха, продвигали пресвитерианскую доктрину на западе, и кое-какие католики, будучи в страшной нужде и голоде, перешли в эту веру, тем самым породив к пресвитерианам еще больше страха и недоверия.
— Его надо похоронить, — сказал третий. — Это ведь младший братишка Джона там, на столе.
— Это твой брат? — спросил отец.
Внезапно парень затих — совершенно.
— Брат, — ответил он.
— Печально, — сказал отец. — Печально.
— И рядом с ним не было священника, чтобы отпустить ему грехи. Можно ли позвать к нему священника?
— Священник тут отец Гонт, — ответил отец. — Он человек хороший, если хотите, я могу послать за ним Розанну.
— Но пусть она ему ничего не говорит, пусть просто попросит прийти сюда и пусть ни с кем не разговаривает по дороге — уж тем более ни с какими фристейтерами, потому что, стоит ей слово сказать, и нас тут всех поубивают. Я мог бы сказать, что мы вас убьем, если она проболтается, но это уж мы вряд ли.
Отец с удивлением взглянул на него. Я подумала, что парень высказался честно и вежливо, и потому решила сделать, как он просит, и ни с кем не разговаривать по пути.
— Да и все равно, пуль у нас нет, потому-то мы и сидели в этих зарослях вереска, как трусливые зайцы, и не шевелились. Уж надо было бы нам пошевелиться, парни, — сказал брат убитого, — и вскочить, и наброситься на них, потому что никак нам нельзя быть в этом мире, если Вилли мертвый, а мы живые.
И тут парнишка снова не выдержал и горько разрыдался.
— Слушай, ты уж не убивайся так, — сказал отец. — Я пошлю Розанну за отцом Гонтом. Давай-ка, Розанна, беги в дом священника да приведи отца Гонта, будь умницей.
И я выскочила на зимнее кладбище, где свистел ветер, и помчалась по улицам мертвых к дороге, которая начиналась на вершине холма и спускалась в Слайго, побежала по ней и вскоре добежала до дома священника: маленькая кованая калитка, посыпанная гравием дорожка, и вот я уже колочу в его крепкую дверь, выкрашенную в зеленый, как листья герани, цвет. Теперь, когда меня оторвали от отца, я уже не думала об утюжках для завивки и волосах, я думала только о его жизни, потому что знала: эти трое перевидали много ужасов, а те, кто видел ужасы, и сами могут их творить, потому что таковы законы жизни и войны.
Слава Господу, вскоре наружу высунулось маленькое личико отца Гонта, и я, захлебываясь, стала просить его прийти к моему отцу: он там очень нужен, пожалуйста, пожалуйста.
— Иду, — сказал отец Гонт, потому что был не из тех, кто отсиживается дома, когда в них есть нужда, не то что многие из его братии, которые уж слишком гордые, чтоб дождя нахлебаться. И впрямь, когда мы взбирались обратно на холм, дождь бил нам прямо в лица, и вскоре его длинный черный плащ спереди весь блестел от влаги, да и я блестела тоже, только на мне не было никакого плаща, и подставляла миру одни мокрые ноги.
