— Он и сейчас такой.
— Ты не знаешь, как это больно, — горько сказал Мануэль.
Он говорил о собственной боли, а не о боли Тоби. Тоби живет в согласии с миром. Или жил.
Я сказал:
— Ты всегда любил его таким, какой он есть.
Его голос дрогнул.
— Несмотря на то, какой он есть.
— Ты несправедлив к себе. Я знаю, как ты относился к нему все эти годы. Он был твоим сокровищем.
— Ты ни черта не знаешь о моих чувствах, ни черта! — крикнул он и взмахнул дубинкой перед моим лицом, словно отбиваясь от дьявола-искусителя.
Грудь сжало так, словно ее придавила могильная плита. Я грустно сказал:
— Если это правда, если я не понимаю, как ты относился к Тоби, тогда я вообще не знал тебя.
— Может, и не знал, — отозвался он. — Или не можешь смириться с тем, что Тоби будет вести более нормальную жизнь, чем ты. Всем нам хочется смотреть на кого-то сверху вниз, правда, Крис?
Теперь в мое сердце вонзился шип. За гневом Мануэля скрывался такой ужас и такая боль, что я не стал отвечать на это страшное обвинение. Мы слишком долго дружили, чтобы я возненавидел Мануэля. Я испытывал лишь бесконечную жалость к нему.
Он свихнулся на надежде. В разумных количествах надежда поддерживает нас. Но когда ее слишком много, она искажает восприятие, затуманивает разум и развращает душу, как героин.
Я не верил, что все эти годы не понимал Мануэля. Просто избыток надежды заставил его забыть то, что он любил, и полюбить идеал больше, чем реальность. Именно в этом причина всех несчастий, выпавших на долю людского рода.
Кто-то спускался по лестнице. Когда Фини и другой помощник появились в холле, я выглянул в коридор. Фини прошел в гостиную, второй — в кабинет. Они включили свет и передвинули реостаты на полный накал.
— Какую вторую вещь ты хотел сказать? — спросил я Мануэля.
— Они собираются справиться с этим.
— С чем?
— С этой чумой.
— С помощью чего? — спросил Бобби. — Пузырька лизола?
— У некоторых есть к ней иммунитет.
— Но не у каждого, — вставил Бобби.
Мануэль сказал:
— Им удалось выделить антитела. — Тут в гостиной разбилось стекло. — Скоро будет создана вакцина и лекарство для заболевших.
Я подумал о пропавших детях, но не упомянул их.
— Некоторые все еще «превращаются», — сказал я.
— Теперь выяснилось, что они могут вынести только ограниченное количество изменений.
Я боролся со вновь вспыхнувшей во мне надеждой.
— Ограниченное? Насколько ограниченное?
— Есть порог… Они начинают болезненно осознавать эти изменения. Испытывать страх. Бояться самих себя. Ненавидеть себя. Эта ненависть растет… пока не происходит психологический взрыв.
— Психологический взрыв? Это еще что за чертовщина? — И тут до меня дошло. — Самоубийство?
— Хуже. Насильственное… бешеное самоуничтожение. Мы видели… достаточно таких случаев. Ты понимаешь, что это означает?
Я сказал:
— Когда они саморазрушаются, то перестают быть носителями ретровируса. Чума ограничивает сама себя.
Судя по звуку, Фрэнк Фини сломал либо столик, либо стул, стоявшие у стены столовой. Я догадался, что второй помощник сметает с полок кабинета Сашины пузырьки с витаминами и травами. Они давали нам урок. Учили уважать закон.
— Так что большинство выкарабкается, — сказал Мануэль.
«Но кто из нас попадет в меньшинство?» — подумал я.
— Животные тоже. Они самоуничтожаются.
Он посмотрел на меня с подозрением:
— Признаки есть. Что ты видел?
Я подумал о птицах. Крысах «веве», которые были давно мертвы. Стае койотов, тоже близких к пороговой величине изменений.
— Почему ты рассказываешь мне об этом? — спросил я.
— Чтобы ты бросил это дело, черт побери. Предоставил его профессионалам. Людям, которые знают, что они делают. Людям, которые имеют на это полномочия.
— Тем самым «яйцеголовым»? — осведомился Бобби.
Мануэль ткнул дубинкой в нашу сторону.
— Можете считать себя героями, но вы только путаетесь под ногами.
— Я не герой, — заверил я.
Бобби сказал:
— А я, черт побери, всего лишь тупой серфер, любитель солнца и пива.
— Здесь слишком многое поставлено на карту, чтобы позволять каждому вести расследование на свой страх и риск.
— А как дела с отрядом? — спросил я. — Обезьяны не самоуничтожаются.
