Теперь же, побродив по Руси, вдоволь натерпевшись от палящего солнца, полуночного ветра да княжьих тиунов, Радим решил, что с такой жизнью надо завязывать. Дошел до скомороха слух, что есть в Норге или Свитьоде князь, добрый до скальдов и веселых людей. Молвили, каждому, кто своим искусством блеснуть умеет, дарит щедрый властитель хоромы и дворню, золото и серебро обильно. Поверил слуху Радим и собрался искать счастья в чужой земле.
Долго ли, коротко ли собирался, но двинулся наконец скоморох в путь. Пошел Радим известной дорогой — через Новгородчину. Со смешанными чувствами миновал он знакомые местечки и деревеньки. Чем больше припоминал скоморох, тем тревожнее становилось на душе. Но мысли об отступлении не было. Наоборот, Радиму все сильнее и сильнее хотелось добраться до Новгорода, единственного русского города, до сих пор не открывавшего перед ним ворота.
К Новгороду скоморох прибыл завечер. Внутрь путников уже не пускали. Поэтому Радим отправился к Городищу, которое еще называли Холмоградом. Крепостных стен у Городища практически не осталось, но вот присыпы сохранились. Они высоко вздымались вокруг вросших в землю жилищ смердов, придавая пейзажу воинственный вид. Идти сюда насоветовали добрые люди. На Ильмене, сказали они, укупить местечко в ладье дешевле, чем в большом граде. Две версты, что разделяли Новгород и Городище, скоморох прошел еще до темноты. Он быстро нашел постоялый двор и на следующий день отправился на поиски струга. Тут ему немного не повезло — совсем недавно местные корабельщики ушли за море. Пришлось проситься к чужеземцам. Те обещали отчалить через пару дней. Радим уже стал подумывать, не податься ли в Новгород, полюбоваться изблизи на храм Святой Софии, покрутиться на шумном Торжище. Однако усталость взяла свое. Целый день Радим провалялся на лавке да просидел у очага. Так и не побывал нигде, кроме пристани. Теперь, похоже, в Новгород идти все же придется. Ведь оставшемуся без гроша скомороху никто места на ладье не даст.
— Мне в Новгород надо. К боярину Остромиру, — сказал ребятам Радим.
— К посаднику? — насторожился Зяма.
— Когда я его последний раз видел, он лишь боярином был.
— Как княже Владимир Ярославич отошел, а Изяслав, брат его, Новгородчину взял, Остромир у нас за княжьего посадника. С бискупом одну лямку тянут. Зачем он тебе?
— Кун в рез взять. Вы ж меня нищим оставили.
— Не забывай, ты клятву давал!
— Мстить я не собираюсь. Ничего Остромиру не скажу о вас. Просто некого мне больше в этих краях о резе просить. Вас разве что.
— Мы не дадим, не мечтай, — агрессивно ответил Куря.
— И не думаю даже. Проводите меня до Остромирова двора?
— Почему бы и нет? — улыбнулась Умилка.
— Потому что мы не дураки, — сказал Зяма. — Кликнешь стражу, а нам тикать?
— Я ж клятву давал.
— Давал. Но кто тебя знает.
— Зяма, давай придушим его!
Радим напрягся. Теперь он был свободен. Зяма и Куря — парни крепкие, но скоморох гораздо опытнее, сопротивление может оказать серьезное. Левой рукой Радим незаметно собрал в горсть рассыпчатой земли. Если кинуть в глаза — противник будет слеп какое-то время. Скоморох оперся на правую руку, готовясь резво повернуться на ней, если отроки учинят какую глупость.
— Добро, не тронем тебя. Но и в Новгород с тобой, Радим, не пойдем. Может, ты не знаешь, но Ост-ромир и бискуп наш, Лука Жидята, душа в душу живут. Вместе кровушку из народа пьют.
— Ох, жаль. Но хоть скажите, как терем-то Остро-миров найти?
— Я тебя провожу, Радим.
— Не делай так, Умилка! Сам найдет. Княжье дворище всякий знает.
— Ты мне не указ, Зяма. А завтра праздник, я все одно в Святую Софию идти собиралась.
— Я — старший. Меня надо слушаться.
— Зяма, братишка, я слушаюсь. Ты не веришь Ра-диму, потому не идешь. А я ему верю. Он добрый, сразу видно.
— Спасибо, Умилка, — поблагодарил скоморох. — Может, я и не такой добрый, как кажусь. Но тебя не обману.
Радим уже давно проникся симпатией к спасительнице, а теперь просто не знал, как ей угодить. Улыбка Умилки порождала мысли о весеннем солнышке, драгоценном адаманте в золотой оправе, прозрачной колодезной водице в жаркий летний день. Радим зачарованно любовался отроковицей до самого рассвета. Она спала, свернувшись калачиком, высунув из-под теплой дерюги только кончик носа, но и этого было достаточно, чтобы наслаждаться ее присутствием.
