Дежурнячки стараются хоть что-нибудь отобрать у заключенных, какую-нибудь собственную вещь, не записанную в инвентарную книжку: юбку, что-нибудь из белья, подушку, полотенце — в хозяйстве этих мегер все найдет применение! Даже кочережку и совок отбирают у дневальной! Ложку (если хорошая), зеркальце, не говоря уж о нитках, иголках, ножницах… Особенно неистовствуют они перед такими праздниками, как 7 Ноября, Новый Год, 1 Мая. К праздникам «мужья» что-нибудь приносят своим лагерным «женам».
Казалось бы, у меня нечего забирать: никто мне не принесет ни сахара, ни макарон, а когда раз в месяц дают «зарплату» — 35 рублей, то на эти деньги можно было купить у мужиков пайку хлеба (700 граммов) или пайку мыла. Мужики продавали это мыло, чтобы купить коробочку махорки у тех, кто получает посылки.
Как ни соблазнительно было съесть хоть раз в месяц вторую пайку хлеба, но приходилось покупать мыло: тех двухсот граммов, что нам выдавала шахта, явно не хватало.
И все же и у меня было что прятать от шмона! Это богатство — акварельные краски, цветные карандаши, флакон туши и бумага — как-то ускользнуло от «бдительного ока» еще в тот день, когда я прибыла из ЦБЛ. Но после мне объяснили, что у меня его обязательно отберут, и я приняла меры, чтобы этого не случилось. В больнице я рисовала для хирурга Кузнецова препараты — иллюстрации к его научному труду по оперативному лечению энтеритов и операциям при выпадении прямой кишки. Эти краски были в моем чемодане. Там я их и обнаружила, когда, вместо того чтобы очутиться на том свете, оказалась на лагпункте «Нагорный».
В бараке «лордов» я поселилась в углу, на верхних нарах, возле самого окна. А над окном, чтобы придать бараку культурный вид, висела «картина». Откровенно говоря, трудно создать более нелепый, грубый натюрморт! Кто-то изобразил арбузы, но содержание неважно, главное — пустое пространство за картиной, между рамой и стеной. Снизу было видно, что картина пристает неплотно. Я это учла и при помощи блоков (из катушек) и шпагата сделала приспособление: стоило потянуть за веревку, и коробка с моим «имуществом» взвивалась и опускалась за раму. Не знаю, Божья ли воля, мое ли счастье или мамины молитвы, но через все шмоны прошло мое богатство и уцелело. Какое это было для меня утешение!
Я не художник, и раньше мне не приходило в голову попробовать на этом поприще свои силы. Просто я из семьи, где все рисовали. Отец замечательно изображал животных; мать вышивала шелком картины, а брат еще в десятилетнем возрасте так поразил художника-передвижника Кузнецова[8] своими батальными картинками, что он пришел к нашим родителям с просьбой: «Дайте мне вашего сына в ученики! Ручаюсь, что он прославит меня как своего учителя больше, чем все мои работы!» Во всяком случае, я и не пыталась: куда уж мне! А тут вдруг выяснилось, какое это счастье — рисовать! Хоть что-нибудь изобразить хорошее, красивое, непохожее на все то, что меня окружает!
Что я рисовала? Как это ни странно— сказки, иллюстрации к басням и вообще всякие детские сюжеты. Это было как противоядие от окружающей меня среды.
«Партизан» Жуков и художник, который его не испугался
Как-то Амосов был в отпуске, и временно на его месте оказался некто Жуков. Был ли он действительно чокнутый или просто напускал на себя блажь, но ему ужасно нравилось повергать всех в ужас. Говорят, что был он не злой, просто самодур, наслаждавшийся своей властью.
— Я партизан! Меня все боятся! — любил он повторять.
Дело было летом.
Иду я на работу, и по пути на вахту перехватывает меня секретарша Жукова — хорошенькая татарочка.
— Керсновская! Скорее к начальнику!
Вроде я ни в чем не провинилась, однако «к начальнику» — это всегда означает неприятность.
Вхожу в кабинет начальника. Сидит этакий рыжий детина бульдожьего типа.
— Это ты рисовала?
Мать честная, как они сюда попали?! На письменном столе разложены все мои рисунки — зверюшки из сказок.
— Да, я!
— На шахту ты не пойдешь. Будешь рисовать в клубе.
— Извините, я — шахтер. Работаю на шахте и работаю хорошо, а в клубе мне делать нечего, там без меня обойдутся. А теперь, извините, я спешу: развод на вахте. Прощайте!
