Польский офицер с развороченным бедром, повреждена артерия…
Лишь вечером к офицеру вернулось сознание. Нх разделяла тумбочка. Карл повернулся так, чтобы видеть лицо соседа. Когда тот открыл глаза, он произнес по–польски заранее обдуманные фразы:
— Я командир Красной Армии Кароль Сверчевский. Здесь госпиталь, а не фронт. Надо что–нибудь — обращайтесь ко мне.
— Ничего не надо… Предатель.
Карл проглотил ругательство. Воцарилась больничная тишина.
На следующий день сосед все–таки заговорил. Настороженно, с долгими паузами.
Офицер — сверстник Карла, сын врача из Люблина, с Брамовой улицы, студент Варшавского университета.
В палату вошел комиссар госпиталя. С огромной козьей ножкой, в косоворотке, с наганом, на плечи небрежно накинут халат.
— Извици, товарищ Сверчевский. Рядом с красным героем белую гидру положили. Он, ишь ты поди ж ты, по-русски говорить не желает. Велю унести.
— Пусть лежит. Он и по–польски едва языком ворочает.
Комиссар недоуменно затянулся самокруткой.
— Как знаешь, — и словно осенило, — ага, распропагандировать решил… Верно, товарищ Сверчевский.
— Куда его пропагандировать…
Но комиссар не слушал.
— Растолкуй ему насчет мировой революции. Мы ж за польский народ…
Вышел на цыпочках, оставив запах махорки и сапожного дегтя. После второго визита помимо этого запаха в палате осталась стопка газет, брошюр, листовок.
Карл выбрал из кипы, протянул соседу.
— Мне не осилить… Неинтересно…
Однако под вечер попросил:
— Прочитайте, пожалуйста.
Сверчевский читал, слегка заикаясь из–за контузии, не уверенный, слушает ли его человек по ту сторону тумбочки.
Видимо, слушал, о чем–то размышлял.
— Агитация… Прочитайте что–нибудь, предназначенное не для поляков, а для ваших солдат.
Карл порылся среди газет. Выбрал красноармейскую, чуть побольше тетрадного листа.
Спустя два дня польский офицер умер.
На цыпочках, с козьей ножкой в зубах в палату заглянул комиссар.
— Извини, товарищ Сверчевский, — как хоронить этого?.. Фамилию не назвал, документов нет.
— Прикажите принести кусок фанеры и тушь.
Написал по–польски: «Ярослав Ружиньский, родился в 1897 г., погиб в 1920 г.»
Наутро Сверчевского отправили в мозырский госпиталь, оттуда — в московский.
В красноармейской газете, прочитанной Сверчевским, был напечатан приказ от 25 июля 1920 года:
«Товарищи! Помните, что, вступая в польские области, не с польским народом воюем мы. Не завоевывать Польшу идем мы. У нас много своих полей, лесов, рудников, фабрик и заводов… Завоеваний нам не нужно. И мы бьем и будем бить лишь панов, помещиков, буржуев и жандармов, всех этих наемников мировой буржуазии.
Берегитесь же обидеть польского труженика!..
Не обижайте пленных!..»
Ни Сверчевскому, ни Ружиньскому, разумеется, не могла быть известна циркулярная телеграмма ЦК РКП (б) в редакции центральных газет:
«В статьях о Польше и польской войне необходимо строжайшим образом исключить возможные уклоны в сторону национализма и шовинизма».
Еще 28 января 1920 года Совет Народных Комиссаров заявил о безусловном и безоговорочном признании независимости и суверенности Польской республики.
Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.
У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик — слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».
Приходили торжественные, чуть смущенные молодожены — Иосиф и Зина.
Но почему нет Люцины? Уверяли, будто сестра занята, ночами дежурит. Что–то, чувствовал Карл, таили. Все, похоже, вплоть до Нюры, участвовали в заговоре. Он пробовал вызвать на откровенность простодушного Иосифа. Тот вздыхал, отвечал невпопад, в тоскливых глазах у него: ну что ты пристал?
Карл надумал допросить с пристрастием Тадека. Вот те на: Люцина уехала за хлебом в Саратовскую губернию. И ни слуху ни духу. Сгинула вдали от дома, родных.
Больше Карл не докучал расспросами.
