Ясно, что такое высказывание напрочь опровергает мнение о Скобелеве как о яром приверженце панславизма. Подтверждает это и реалистическая оценка раздела Польши. Скобелев считал его политическим преступлением, а подавление свобод – братоубийственной резней. Различие религий в его глазах не должно было стать помехой в сближении польской и русской наций. Такое же сближение представлялось ему возможным с чехами и словаками. Но и в том, и другом случае на пути к нему стояли Германия и Австро-Венгрия. Эти европейские монархии, получив изрядное приращение территорий за счет славян, приложили немалые усилия, чтобы окончательно стереть национальные особенности народов, населявших их. Скобелев считал, что Россия вправе потребовать и от немцев, и от австрийцев прекратить угнетение славян, а в дальнейшем надеялся на то, что русские вырвут единоверцев из империй зла и насилия. В таком ключе и была произнесена парижская речь.
В столице Франции он оказался далеко не по собственной воле. Реакция императора на петербургское выступление была однозначной – генерал от инфантерии, очевидно, запамятовал, что он носит погоны, о политике должны судить политики. Генералу непростительны вольные высказывания. В Зимнем дворце сочли, что генерал нуждается в отдыхе, и обязали его взять отпуск с непременным условием провести его вне России. Но, как показали последующие события, расчет верхов на благоразумие и молчание Скобелева за границей не оправдался.
Надо ясно представлять ситуацию, в которой оказалась Россия после Берлинского конгресса. Никто из великих держав с мнением ее не считался. Франция после поражения во франко-прусской войне была поставлена на колени. Скобелев остро чувствовал болевые точки как русской, так и французской политики и на свой страх и риск бросился в омут политических страстей, бушевавших в Париже. Не проходило дня, чтобы в квартире Скобелева на рю Пентьер не появлялся очередной посетитель, корреспондент, дипломат или просто частное лицо, пытаясь добиться расположения «белого генерала» и прощупать его взгляды на взаимоотношения России и Франции. В официальных французских кругах того времени они расценивались как хрупкие и замороженные.
Ж. Адам, издательница «Нувель Ревю», доподлинно убедилась в серьезности намерений генерала посвятить себя делу установления прочных отношений между государствами и, не скрывая симпатий к Скобелеву, публиковала о нем восторженные отзывы. Она не удержалась от соблазна и почти целиком опубликовала на страницах своей газеты беседу Скобелева с сербскими студентами, которые обучались в Париже. Французская печать окрестила беседу как речь, присовокупив эпитеты «жаркая, пламенная», и изобразили Скобелева славянским трибуном. А между тем генерал говорил о наболевшем. «Немецкие штыки направлены в сердце сербского народа. Вам суждено повернуть их вспять и очистить Балканы от скверны. Россия когда-нибудь стряхнет с себя спячку и протянет руку помощи. Я же готов хоть сейчас встать в ваши ряды». Кто-то выкрикнул «ура!», и заключительные слова Скобелева потонули в громе аплодисментов.
Можно представить, что творилось на душе у императорского посланника в Париже графа Орлова, когда в его руках оказался номер французской газеты с речью Скобелева. Он переслал газету в Петербург с препроводительной запиской: «Генерал не может безнаказанно произносить подобные речи». Из русской столицы в Париж полетела официальная телеграмма: «Отозвать!» Скобелеву даже предписывался маршрут, который исключал Берлин. Но он не смог отказаться от возможности увидеть В. В. Верещагина, в то время находившегося в столице Германии.
По приезде 7 марта 1882 года в Петербург следует объяснение в резиденции императора. Еще до этого Скобелев побывал у военного министра, который объявил ему выговор. Но, к удивлению Скобелева, выговор не обрел реальной силы, то есть не был зафиксирован на бумаге. Существует свидетельство современника, что «этот выговор был напечатан только в английских газетах». Пресса других стран, в том числе и России, осталась в неведении.
