— Но не прекрасней! — улыбнулся Полидевк.
— Может быть, ты и прав. Но для кого моя юность? Кто меня видит здесь? Наши купцы да скифы. А они, — усмехнулась она, — заказывая статуи, больше всего заботятся об их размере.
Филипп сердито швырнул охапку роз. Объяснил, что укололся шипами. «Нет, она не любит, она презирает меня!» — подумал он с отчаянием.
* * *
На пиру пили за здоровье любимых товарищей, выплескивая по обычаю полчаши в чашу друга.
— За тебя!
Красиво плеснуть вино на пиру считалось большим искусством. Упражняясь в этом, эфебы залили скатерть и свое платье. Полидевк, окруженный почтительными слушателями, сыпал непристойными шутками и часто заливался смехом, снисходительно похлопывая по плечам своих соседей. Однажды, высоко подняв чашу, он протянул ее Филиппу:
— Выпьем за те розовые пальчики, что сплели нам венки. Наполним чаши!
— За девушек не пьют, такой обычай… — Филипп ожидал, что Алкей разделит его возмущение: имя Иренион произнесено в пьяной компании, но тот лишь оторвался от кифары[9], которую настраивал, и возразил:
— Пьют за всех, кого любят! Я так понимаю обычай.
— За Афродиту Таврическую — богиню красоты в Херсонесе! — пьяно подмигивая Филиппу, провозгласил Полидевк и осушил чашу.
Алкей между тем перебрал струны кифары и запел приятным высоким тенором:
Свой меч я в лавры обовью,
дружно подхватили эфебы.
Свои меч я на тирана подыму,
— Как Аристогитон! —
выкрикнули юноши.
Погибну я, певец свободы,
— Как Аристогитон! —
снова подхватил хор.
Но буду жить я в памяти народа,
— Как Аристогитон! —
грянули эфебы.
— Что-то о Савмаке никто не поет! — вызывающе заметил Филипп, — а ведь он тоже сражался за свободу и живет в памяти народа.
— Твой Савмак — преступник, — гневно оборвал его Алкей, отстраняя кифару. — Он дикий скиф, возвеличенный рабами. Он проклят свободнорожденными.
Филипп вскочил со своего места.
— Савмак скиф, но он герой, — засверкал он глазами. — А твоего Аристогитона казнили как преступника! — возвысил он голос.
Он смотрел на Полидевка. Ему особенно хотелось услышать возражения от важничающего, презрительно улыбающегося афинянина. Но тот молчал, даже сделал вид, что хочет примирить спорящих.
— Мальчик, я слышал, наполовину скиф, вот и хвалит брата по крови. Не надо, друзья, возмущаться, — усмехнулся он все той же снисходительной улыбкой.
Филипп был сражен. Но это не лишило его дара слова.
— Однако вы, эллины, дрожали перед Савмаком, — выкрикнул он. — Вы готовы были поклониться ему.
Все решили, что он пьян, и прекратили спор. Бупал потянул его к выходу.
— Пойдем на воздух.
Они вышли. Что было дальше — Филипп не помнил. Да и не хотел помнить…
Земля и воздух млели от струившегося жара. Полуобнаженные девы и юноши с ритуальными козьими шкурами вокруг бедер собирали виноград. Перезрелые ягоды лопались, и сок стекал по рукам. Юноши довольно часто отвлекались от работы и, подкравшись к своим соседкам, давили сочные виноградины на их плечах. Девушки взвизгивали, сердились и хохотали.
Рабы едва успевали относить под навес переполненные корзины. Под навесом на широкой каменной площадке двенадцать знатнейших мужей Херсонеса, потные, полунагие, с багровыми от сока ногами, приплясывая и смеясь (это тоже входило в ритуал), давили виноградные гроздья. Сок алой струей стекал в глубокий чан, прикрытый по краям воловьими шкурами.
Кругом, размахивая тирсами, посохами, увитыми золотистыми и темно-яркими гроздьями, кружились вакханки.
— Эвое! Эвое! — повторяли они в экстазе.
Тут же ароматным соком наполняли амфоры. Кончится сбор — амфоры зароют в землю. Это и будет погребение бога Диониса, как велит обряд. Вакх-Дионис сошел к людям на землю, чтобы пострадать за них. Растерзанный демонами, он воскрес. Каждый год Вакх рождается и умирает, умирает осенью, а весной возвращается к жизни…
— Эвое! Эвое! Слава Вакху! — Жрицы в бешеном беге носились по винограднику. — Эвое! Лоза родит вино! А вино родит радость. Эвое! Слава Вакху!
Филипп сидел на земле, окруженный ворохами листьев и виноградными гроздьями. Лицо горело. Пальцы слипались от сока.
— Лови меня! — Вакханка, пробегая, больно ущипнула его за щеку.
