— А где сейчас Фиддлфингер?
— Не знаю. Исчез из виду. Домовые разбрелись кто куда. Они вечно бродят. Лишь мы, тролли, остаемся на месте. Находим мост, который нам нравится, устраиваемся под ним и живем всю…
Внезапно раздался какой-то писк, хотя потом, припомнив все, что произошло, выяснили, что звук не был таким уж неожиданным. Он раздавался неоднократно, пока тролль беседовал с Мэри, но весьма смахивал на те звуки, которые издает цикада, когда, примостившись в кустах, пиликает на своей скрипочке. Но в тот раз писк превратился в квакающую трель, а затем перешел в настоящий вопль, потрясший воздух; он не смолкал ни на секунду, он рос и рос, превращаясь в дикую жуткую мелодию, в которой было что-то и от стенаний, и от боевого клича, и от бормотания сумасшедшего.
Мэри, перепугавшись, вскочила на ноги, то же сделал Корнуэлл, отбросив лежавший на коленях початок кукурузы. Лошади, привязанные к колышкам, заржали от ужаса. Снивли попытался завопить, но издал только слабый стон.
— Темный Волынщик, — пробормотал он, повторяя снова и снова. — Темный Волынщик, Темный Волынщик, Темный Волынщик…
Что-то круглое и влажное двигалось по склону к лагерю. Оно катилось, подпрыгивая, и каждый раз, опускаясь на землю, издавало глухой звук. Подкатившись к костру, предмет остановился и уставился на них, искривив рот в ухмылке.
Перед путниками была отрезанная человеческая голова.
На следующий день они нашли место, откуда в них запустили отрезанную голову. После краткой церемонии и торопливых молитв, она была предана земле на месте их ночной стоянки у подножья большого гранитного валуна, и на его поверхности был выцарапан крест, чтобы обозначить место последнего ее упокоения.
Оливер возражал против креста.
— Они нас не трогают, — говорил он. — Почему мы должны нарываться на оскорбления? Эти две глупые перекрещенные палки пугают их.
Но Корнуэлл был непреклонен.
— Крест — не оскорбление, — сказал он. — А как насчет того, что в нас швыряют отрезанную голову? Что-то непохоже, чтобы нас оставили в покое. Голова эта принадлежала человеку и, скорее всего, христианину. А он как минимум, заслуживал заупокойной молитвы и креста над могилой, вот мы и исполнили свой долг перед ним.
— Тебе не кажется, — спросил Джиб, — что это мог быть один из людей Беккета?
— Вполне возможно, — сказал Корнуэлл. — После истории с гостиницей мы не слышали о них. Не знаем даже, пересекли они уже границу или нет, но любой человек здесь, скорее всего, относится к компании Беккета. Он мог пройти вдоль линии болот и забрести сюда, где наткнулся на кого-то, кто не испытывает симпатии к людям.
— Ты упрощаешь, — возразил Снивли. — В Затерянных Землях никто не симпатизирует людям.
— Если не считать этой отрезанной головы, — заметил Корнуэлл, — они ничего не предпринимают против нас.
— Дай им только время, — ответил Снивли.
— Кроме того, необходимо учитывать, — сказал Оливер, — что вы единственные люди среди нас. Возможно, нам нечего рассчитывать на снисхождение, а уж вам…
— Но с нами Мэри, — сказал Хэл.
— Да, Мэри еще ребенком жила здесь, и кроме того, не забывай о роге, который какой-то глупый единорог всадил в дерево.
— Мы не армия завоевателей, — сказал Джиб. — Мы просто группа совершенно безобидных… ну, странников, что ли. У них нет никаких причин опасаться нас.
— Но мы имеем в виду не страх, — сказал Снивли. — Это, скорее, ненависть. Ненависть, пронесенная через столетия, глубоко укоренившаяся здесь ненависть.
Корнуэлл прикорнул. Каждый раз, когда он засыпал, им овладевали бесконечные кошмары, и он снова и снова видел перед собой голову или, точнее, то, что от нее осталось. Это была чудовищная карикатура на голову человека, с застывшим выражением ужаса на лице. Он отбрасывал одеяло и вскакивал, весь в поту от страха. Постепенно он приходил в себя, снова укладывался, засыпал и явственней явственного видел голову: вот она подкатывается к огню, подкатывается так близко, что искры опаляют бороду и волосы, и на коже остаются пятна ожогов. Глаза широко открыты и напоминают куски тусклого камня. Рот и все лицо так искорежены, словно две могучие волосатые руки скручивали голову с шеи. Оскаленные зубы поблескивают в пламени костра, и из угла перекошенного рта тянется засохшая струйка крови, исчезая в бороде.
