С Костей они потом встречались в Москве. Ходили по улицам, он показывал ей старинные здания, рассказывал легенды. И стихи, конечно, читал. Ну и не только стихи.
Лето кончалось. Из училищной общаги велели съезжать, работы не находилось. Деньги были – картинки, худо ли, бедно, но продавались понемногу на вернисажах, а вот жилье. И тут пришло известие, что ее приняли-таки в иконописную школу при Монастыре.
Монастырь под Москвой, час с лишним на электричке. Большой, знаменитый на всю Россию. Она подавала туда работы еще весной, и тогда казалось нездешним чудом, что ее могут сюда принять, что будет она жить среди молчаливых соборов, в келье, писать образа, стоять заутреню.
Она и сейчас обрадовалась, хотя и сама не знала, чему больше: тому ли, что Монастырь, или что можно не уезжать домой, что от Москвы, от Кости – недалеко.
Приехала, оформила документы, стала искать жилье. Почти сразу нашелся этот вот дом, и от Монастыря близко, и от станции, и почти задаром. Остаток лета прошумели с компанией в Москве. У Кости была пустая квартира, Маринка на горизонте не появлялась, Инну все считали постоянной подругой.
Осенью все изменилось. Летнее солнце сменилось бесконечными постылыми дождями, тепло – холодом, и строгий холод словно бы пропитал собой ее жизнь. Учеба оказалась нелегкой, труднее, чем в училище, и – по другому. Учили не только руками работать, учили душу к работе готовить. И – службы, службы. И книги надо читать, да сколько. Трудные все. И посты. И рисовать, рисовать.
Сокурсники подобрались хорошие, девочки в основном, конечно, все такие серьезные, отлынивать было нельзя. Да ей и не хотелось – хоть и трудно, но жизнь была интересной. Вот только в Москву не выберешься лишний раз. Занятия кончались под вечер, да и устанешь, не до того, и на выходных не вдруг соберешься.
Она, конечно, все равно вырывалась, и Костя приезжал к ней пару раз, но все было уже не так. Появилась какая-то натянутость, трудность. Спрашивала про стихи – не читал, рассказывала про свою жизнь – не слушал. Мрачный был и рассеянный. Инка думала поначалу – творческий кризис, бывает же, а потом...
Потом Костя совсем запропал. Дозвониться не удавалось, да и непросто было отсюда звонить. До почты хоть и недалеко, но там всегда очередь, да и со временем не угадаешь, а без звонка ехать неудобно, и не застать риск большой, и тоже ведь не каждый день соберешься. Звонить подружкам и что-то разузнавать окольным путем Инне претило. И из-за истории с Мариной, и вообще. Не для нее это.
Наконец решилась, поехала. Совсем без звонка не рискнула, позвонила со станции, перед поездом. Костю опять не застала, набрала номер общего их приятеля. Тот был дома, узнав ее, присвистнул изумленно.
– Ты-ы?
– Я. А что?
– Да нет, ничего. Когда появишься?
– Вот как раз собираюсь. Часа через два доберусь.
– Ага. Ин, ты это... Ты, в общем, заходи. Я тебя дождусь.
Странно как-то было все это. И неуверенность в голосе, и свое недоброе чувство. Ехать уже не хотелось. Остаться бы дома, выполнить урок, чтоб не сидеть потом ночью, порисовать для себя. И погода стояла солнечная, редкость для ноября – как раз для пейзажей. Но уже подкатывала, свистя, электричка, вроде договорилась – надо. Инна поехала.
Ее дожидались. Приятель был не один, с подружкой. Тоже из этой компании. Чай, торт, треп ни о чем, ее робкие вопросы о Косте как-то зажевывались, и над столом висела общая неловкость. Потом приятель вышел куда-то, и подружка зашептала, быстро, сбиваясь и отводя глаза, что Костя опять с Мариной, уже больше месяца, что Марина беременна, что там будет свадьба и вроде заявление подано, что...
Инна тогда не дослушала. Встала, вышла из квартиры. Тихо щелкнул замок. Спустилась, толкнула забухшую дверь подъезда, глотнула воздуху.
На улице накрапывал невесть откуда взявшийся дождь. Так и надо, ведь осень. Долго и медленно бродила по чужим московским улицам, дождалась сумерек. В окнах стали зажигаться огни. Обратной дороги домой она не запомнила.
Ее жизнь продолжала течь в выбранной колее. Занятия, службы, работа дома. Потом нашлась подработка – вышивать шелковый покров к алтарю. Руки постоянно были заняты, а голова... Нет, она не была свободной, там все время стучались какие-то мысли, и книжки читались, и что-то продумывалось вновь. Но – не о том. Как-то само собой понималось, что там – все, и думать о том нельзя, грех, и, не думая об этом – а очень хотелось, хоть вспомнить, хоть помечтать – но, не думая, она внутренне растет над собой и во времени. И только вечером-вечером, когда свалишься в постель почти без чувств от усталости, где-то на грани сна пролетало... Но это, говорила Инна себе, уже и не я – тихий ангел. Костя...
