Если слухи о странных причудах, отличающих обитателей здешних краев, дошли до пустыни, ты удивишься, что, рассказывая тебе в таких подробностях о стране, куда меня привезли насильно, вопреки моим склонностям, я еще ни слова не сказала о политике этих людей, иначе говоря, об их манере править. Дело в том, что из всех вещей, о которых во Франции рассуждают, не понимая их смысла, политика — вещь самая непонятная. Послушай, что говорит о политике один человек, — и ты затруднишься его понять; послушай, что говорят двое, — и ты придешь в замешательство; послушай, что говорят трое, — и у тебя помутится ум. Если же о политике говорят четверо или пятеро, дело очень скоро кончается рукопашной. Видя, как, забыв о взаимной и, безусловно, вполне обоснованной ненависти, которую они испытывают друг к другу, Люди единодушно отдают дань почтения мне, я иногда приходила к мысли, что они решили признать меня своей повелительницей, тем более что я и в самом деле являюсь, насколько мне известно, единственным высокопоставленным существом, к которому они сохранили хоть какое-то уважение. Было бы, между прочим, нисколько не удивительно, если бы самые сообразительные из них, не без основания напуганные досадными неудобствами вечных споров об источниках и полномочиях органов государственной власти (ты, к твоему счастью, не знаешь, что это такое), полюбовно согласились на единственно мудрое решение и стали бы выбирать себе повелителей по росту: это сильно упростило бы избирательную систему и порядок престолонаследия, сведя то и другое к простым обмерам. Выход более чем разумный.
Несколько дней назад я едва не проникла в тайны политики до конца. Я прослышала, что избранные Люди, от коих зависят судьбы страны, собираются в некоем месте, расположенном на берегу реки, и направилась туда[217]. В самом деле, у реки я увидала огромный дворец; все подходы к нему были забиты народом, а все помещения полны особ суетливых, шумных, громогласных, которые на первый взгляд отличались от прочих Людей лишь исключительным уродством, угрюмостью и брюзгливостью — свойствами, каковые я поспешила счесть плодами серьезных размышлений и важных дел. Куда более меня удивила их чрезвычайная резвость, не позволявшая им ни секунды оставаться в неподвижности; дело в том, что по случайности я попала на самое бурное из заседаний. Люди, представшие моему взору, бросались вперед, подпрыгивали вверх, соединялись во множество мелких группок, скалили зубы, прерывали противников угрожающими криками и жестами или пугали их отвратительными гримасами. Большинство, казалось, желало только одного — как можно скорее возвыситься над своими собратьями, причем иные не гнушались ради этого ловко взбираться на плечи соседей. К несчастью, хотя благодаря моему росту я занимала удобнейшее положение и могла следить за всеми движениями собравшихся, в зале стоял такой немыслимый гомон, что я не смогла расслышать ни единого слова и, потеряв терпение, совершенно оглушенная воплями, скрежетом, свистом и шиканьем, ушла восвояси, даже не пытаясь строить догадки о предмете и результатах спора. По мнению некоторых наблюдателей, все заседания в большей или меньшей степени походят на виденное мною, что избавляет меня от необходимости повторять свои визиты[218].
Я намеревалась сообщить тебе несколько образцов того языка, на котором говорят теперь в Париже, и лишь затем отдать письмо переводчику, но он утверждает, что это испортит ему слог, да к тому же, по правде говоря, мне трудно удержать этот жаргон в памяти. Ты составишь о нем достаточное представление по тем тирадам, какими обменялись возле моей вольеры высокий молодой Мужчина с бородкой как у Бизона и прелестная молодая Женщина с глазами как у Газели. Стремясь объяснить причины своего длительного отсутствия, юноша сказал:
— Меня занимали, прекрасная Изолина, могущественные идеи, которые великодушное сердце, бьющееся в вашей женской груди, поможет вам угадать. Помещенный волею дарованных мне способностей в один из высших разрядов, на какие подразделяются адепты совершенствования, и погруженный уже долгое время в филантропические спекуляции гуманитарной философии, я стремился начертать план политического энциклизма
