А то, бывало, сидит на окне грустный и на невский закат смотрит.
Государыня обеспокоются:
— Что-то, — спрашивают, — мой Филюша все в небеса глядит?
А Лев Александрыч тут как тут:
— А тошнота у него, матушка, по своей сторонке, сиречь ностальжи.
Матушка вздохнут и скажут:
— Отпустить бы тебя, Филюша, на цветущий луг. Вот ты ужотко дождись, весна придет, в Сарское поедем…
А Филюша в ответ:
— Не на луг, а в пер-рнатый парадиз!..
Ее величество засмеются, а он добавит:
— Сир-речь в небесный гр-рад, порка мадонна!
— Отрада моя… — государыня говорили.
Все придворные Филюшу усердно обожали. Только один генерал худощавый, тоже с хохолком, все недоволен был: «Птиц, — говорит, — мы тут разных видали. Только раньше всё павлины командовали, а теперь и до попугаев дошли». Матушка его за эти слова в дальний поход услала. А один прекраснозубый молодой человек, пред которым даже и камергеры гнулись на страусиный манер, заметил лениво: «Туды ему и дорога, чтоб нашего Филюшу не обижал». На это государыня ничего не сказала, только улыбнулась. Однако в другой раз даже и его оборвала. Принес орехов полные карманы и кричит на весь Эрмитаж:
— Филюша! Вазиси!
Государыня бровки насупили и сказали наставительно:
— Это, друг мой, птица разумная, а не моська.
Все Филюшу за мудреца почитали. А академии де сиянс директор, княгиня Катерина Романовна, приказала изваять Филюше на свой счет беломраморный бюст и поставить в Эрмитаже насупротив шеренги римских кесарей. Филюше собственный истукан по нраву пришелся, восседал на нем по вечерам с гордым видом, а вот на тиранов человечества частенько гаживал и при том ругался по-французски.
* * *
Но фортуна изменчива, об этом и Волтер, великий ум, писал. Настал для Филюши, а с ним и для всей России, черный день.
Накануне матушка небережно поужинали и потому были не в диспозиции, прохлаждались лимонадом. А пуще всего беспокоились насчет парижских известий про жакобэнские кошемары.
— Что из адова пекла-то пишут? — спрашивали. А узнав, что пишут, волновались еще больше.
Лев Александрыч, не зная, как матушку развлечь, напустил в Эрмитаж простонародных музыкантов. Дудели в дудки, свиристели в свирели, били в тамбуры и бубны. Но музыку государыня не сильно обожала, так что у ней ко всему еще и голова разболелась.
Тогда прибег Лев Александрыч к последнему средству — пошептался с Филюшей.
Филюша же вспорхнул царице на плечо и потребовал:
— Молочка!
Государыня улыбнулись сквозь мигреневые слезы.
— Один ты меня любишь, — говорят.
Велела подать молочник, стала лить в блюдечко.
— Вот, Филюшенька, пишут из Парижа, что разорили злодеи королевский зверинец. Все им мало, злыдням! Доброго и невинного короля убили, голов настригли, что капусты, а теперь и за бессловесных тварей взялись.
Говорено сие было с жаром и чувствительностью.
Филюша же покосился на матушкину ажитацию и вдруг как ляпнет:
— Нар-род пр-росвещать надо!
От этих слов сразу сделались матушка дезаншанте. Губки подобрали и молвили:
— Однако вижу, Филюша, не так-то ты и умен. От просвещения жакобэнская зараза и народилась. Вот мои добрые мужички, хоть и непросвещенные, да зато на французских каналий ничуть не похожи.
Филюша покосил другим глазом и вдруг спросил ехидно:
— А Пугач?
Имени этого государыня никак слышать не могли — худо делалось. Вот и сейчас за сердце схватились.
— Охти мне! — возопили. — Гидра-то наглеет с каждым днем, вот уже и до дворца добралася. Серный запах чую! Да кто же ты таков, Филюша? Друг ли ты мне?
— Аз есмь др-руг человечества! — отвечал Филюша гордо.
Тут генерал с хохолком вмешался, он недавно из похода пришел:
— Матушка, — говорит, — не слушай попугаев! Твоя правда, дольше терпеть нельзя. Дозволь мне выступить супротив бесштанных каналий!
Государыня поглядели на Филюшу, прослезились и кивнули согласно.
— Поход тот решен, — говорят. — Подать мне красное перо!
Филюша, как змеей ужаленный, взвился под самый потолок, оседлал люстру, да как гаркнет оттуда:
— Кр-ривдой пр-равду не исправишь!
От такового глупого сужденья сложили Екатерина Алексевна губки трубочкой и протянули совсем без сил:
— У-у, жакобэн… Ловите птичку!
