А потом она научилась его ненавидеть.
Он купил «Мерседес». Это было уже после квартиры. После квартиры, но до ремнота: это важно. Цэ-класс, два-и-восемь, почти экстрим, дерево, люк, навороты — а ремонт он свалил на нее. Он просто уехал, у него были дела. Но тогда ей это нравилось — бригада аккуратных хохлов мгновенно сделала все, что он требовал, даже убрала мусор: она варила им борщ и обживала эту, новую для себя территорию. Они ели свинину, вежливо благодарили и уходили. А потом приехал он. И ее поразил, тогда еще впервые — его взгляд: холодный, расчетливый. «О, кей, малыш. Это порядок. Надеюсь, порядок будет и дальше».
Он никогда, нет, никогда не лгал ей.
«Я обожаю тебя, котенок. Вот, смотри, — и он бросил на стол ключи с характерной эмблемой: золотой лев встал на дыбы. — Я так люблю тебя…» Они праздновали окончание ремонта, за столом были его друзья и ее институтские подруги: все зааплодировали.
В этот момент она ненавидела их всех.
Два комплекта ключей упали почти ей в тарелку. На них был лев, и, о, как она ненавидела этого льва! На нее смотрел муж, подтянутый, аккуратный, с его такими ухоженными тонкими руками — ах, этот маникюр! — белоснежные зубы, тихая улыбка… ей казалось, что это улыбка идиота.
Он никогда не бил ее.
Он никогда, ни при каких обстоятельствах не повышал на нее голос.
Она возненавидела его — именно в тот момент, когда ключи с золотым львом упали на стол рядом ее тарелкой. Она научилась ненависти и, одновременно, зависти: она завидовала этой суке Ирке, которая вышла замуж за обычного лоточника… этой Маринке, у нее Мишка врач, живет на зарплату, но ведь живет! А ее муж, едва привыкнув к новому для себя месту жительства, стал читать Конфуция. Он устроил себе отдельный кабинет, он зашил его книжными полками, и принялся перемежать Шопенгауэра с Ирвином Шоу. Он купил себе старинный письменный стол, старинную лампу, он купил себе трубку.
Скоро ему исполнилось тридцать. «У тебя такой милый львенок, — говорил он про ее машину, — почему ты ездишь на такси?» В доме пахло «Амфорой». Он приобрел странную привычку — прежде чем придти к ней в постель, он тщательно чистил зубы и обрызгивал себя одеколоном. Она тонула в запахе — это был дорогой запах, и в ней росла ненависть. Она научилась ненавидеть его тело. Это было тонкое, без капли жира, мускулистое и удлиненное тело — это были тонкие, сильные пальцы, их ласки, способные довести до безумия монахиню — ее они доводили до рвоты. На этом теле не было лишних волос, ни одного. Оно было гладкое, как поршень, движущийся в одном из шести цилиндров его «Мерседеса»: уверенное в себе, пb очти мальчишеское, но в то же время мужское тело… о, как она ненавидела его! Она научилась ненавидеть звуки, доносящиеся из ванной — звуки, свидетельствующие о том, что он скоро войдет в спальню, мягко опустится рядом с ней, и начнет шептать все те глупости, от которых у нее заранее болит голова. Он будет тыкаться в нее носом, он станет гладить ее своими мягкими пальцами… о, нет!
Скоро он понял. Нет, он не стал закатывать истерик или требовать объяснений — он стал ночевать в своем кабинете. Теперь он приходил к ней только тогда, когда визиты друзей и деловых партнеров вынуждали его принять на борт не менее полукилограмма коньяку — а ничего другого он не пил. Он делал свое дело с максимальной деликатностью. Он целовал ее — пару раз он даже пытался вызвать ее на «на разговор». Он был честен. От его честности ее тошнило. И именно тогда ей стали сниться сны.
Однажды, поднявшись с их огромной, двойной постели, он спросил у нее: «Господи, ну почему? Ведь ты даже не хочешь говорить…» Она не сказала ему ни слова. Боль, волной ударившая ей в спину, не имела никакого значения. Ей уже снились сны.
Сперва ей приснились крылья. Запах пришел позже, позже на несколько ночей — острый, пряный запах, совершенно незнакомый ей ранее, поглотивший ее дух, — да, он пришел позже, а сперва были крылья. Огромные, черные крылья, они накрыли ее и понесли куда-то далеко; восторг, страх, страсть — сразу же, в тот же миг, словно и не было всех этих лет. Она летела. Она проснулась — дело шло к рассвету, а летом рассвет так спешит. Рядом спал он, округло вздымалось его светлое плечо, привычно пахло двухсотдолларовым-запахом-настоящих-мужчин, и слабо белели ухоженные ногти, лежащие на голубом шелке подушки: модно.
