— Ваша светлость, — поклонился он герцогу, едва остановив коня.
— Не кажется ли вам, ваше преосвященство, — спокойным уже голосом обратился к нему Жоффруа, — что Господу будет угодно, ежели шествие наше ознаменуется не только знамёнами Его, но и вознесением Ему торжественных гимнов, которые, по воле Его, сумеют обратить души неверных во страх, и открыть их сердца для света Его. Не меньше святые гимны нужны и нашим воинам, ибо сражались они во славу Его и утомились преизрядно, пусть же сердца их возрадуются, а слух усладится!
Так сказал Жофруа, ибо умел облекать порывы необузданной души в облик весьма изящный, впрочем, не всегда он утруждал себя этим:
— Пой, говорю я тебе, — крикнул он на епископа, когда тот пытался возразить. — Пой, ибо эта тишина невыносима!
Юноша, замолчав на полуслове, кивнул, развернул на месте коня и помчался назад, вдоль строя. Полы рясы хлопали за его спиной и бились выцветшим пурпуром на окрепшем ветру.
Герцог окинул тяжёлым взглядом своих людей, зыркнул из-под густых бровей на асиньонцев, вздохнул, так что лязгнули сочленения доспеха, и махнул рукой, отдавая приказ.
Войско прежним торжественно-медленным шагом двинулось по улице Асиньоны.
И всё это время рядом с герцогом безмолвной тенью ехал юноша в кольчужной рубахе и открытом шлеме, ниспадающий с его плеч плащ был густо-багрового цвета с богатой меховой оторочкой. Герцог то и дело посматривал на спутника, и тогда в уголках его серых, холодных глаз собирались тонкие морщинки невольной улыбки. Иной бы подумал, что рядом с его светлостью, графом Эльнским, новым герцогом Асиньонским, скачет его сын и наследник, одетый в родовые цвета, но всякий воин из людей его светлости знал, что во главе войска бок о бок ехали супруги, герцог Жоффруа и беловолосая герцогиня Изольда, силой своего праведного духа и красотой, какой завидовал, верно, сам чёрт, укреплявшая дух воинства и вселявшая в сердца людей храбрость.
— Сударыня, не угодно ли вам присоединиться к благочестивому песнопению, — спросил герцог супругу своим закалённым и разбитым в боях голосом, как только позади них зазвучали первые слова латинской молитвы. Сперва несмело выводимые певчим, они всё крепли и набирали силу, пока не слились в единый рокот сотен голосов.
— Нисколько не помедлю, если только вы первым подадите пример, благочестивый супруг мой, — отвечала герцогиня, озорно улыбаясь, и вскоре два голоса влились в гремящую и несуразную многоголосицу.
Зазвучавшая молитва всколыхнула асиньонцев, заставила их несмело, украдкой, поднять головы, прислушаться, по толпе прокатился шорохом песков ропот сарацинской речи. И ропот этот окончательно успокоил герцога: он с хрустом оправил отросшую за время похода бороду, и вдавил пятки в бока коня, заставляя того ускорить шаг.
В самом сердце Асиньоны, примыкая одной из стен к охристо-песчаной скале, стоял храм, чьи стены ещё помнили святые молитвы и христианские службы. В самом ли деле был этот храм христианским много веков назад, когда растущие в садах Асиньоны необхватные оливы были ещё тонкими деревцами, подвластными любому ветру, или епископ Жан де Саборне просто нашёл удобный повод, герцог думать не хотел. Ему нужен был этот храм, а, значит, уже к утреннему рассвету заполыхает на солнце золотом крест, водружённый на самую его макушку. Здесь будет его герцогство, здесь будет новая епархия, и здесь, на Святой земле будет печься он о людях своих, раз уж всевышняя воля не позволила ему выполнить сей долг в родных краях.
Настороженно и зловеще шествовали христианские войска по пыльным улицам древней Асиньоны, напористо и неотвратимо гнал грозовые тучи упрямый ветер, великолепными витражами сияли облака, переливаясь от ослепительного жёлтого к набухшему дождём лиловому, то там, то здесь пропуская сквозь свою подвижную пелену луч солнца, завораживая и чаруя.
У храма собралась пёстрая толпа. Нищие, священники, стража, торговцы, и наместник Асиньоны, многомудрый Альхим-ибн-Зафария. Вида наместник был величественного: его широкая, окладистая, давно поседевшая борода была расчёсана на две половины и закрывала собою едва ли не всю грудь, спина его была, несмотря на годы, прямою, а голос зычным. Расшитый кафтан украшали жемчуга, рубин сиял на чалме, переливаясь всеми гранями и щедро даря свою красоту любому, чьё сердце ещё не очерствело до той степени, когда красоту измеряют лишь в золоте и годовом доходе.
