Вот так-то, не впервой мне расследованием заниматься. Ну, соседу тогда выговорил, все, что думал. Трифилька мне в ответ:
— Съем заразу; вот отращу только ее до невозможной мясистости, какая у немцев задумана. То-то курочки мои, беленькие мои! Угощу и тебя, сосед, что салом, что мясцом, дай срок. Надо бы подальше пса моего загнать, она, Машка, и с Черным собачится, гляди, съест совсем, ну, аль лапу перегрызет…
Машкины маневры я привык наблюдать. А вот Меркуша наш удивил непомерно…
Трифилька свинью чем только не кормит. Выносит все, от помоев до каш, до овощей свежих иль вареных. Та все честно съедает, что ни дай.
Съедала до недавнего времени…
Гляжу, Меркуша наш со своей стороны двора перегнулся через плетень. Цап! Ухватил репу, руку убрал, назад дернулся по-быстрому. Что за штука?
А такая штука, что вслед за рукою зубы страшенные мелькнули, потянулись, да хватануть не успели. Ворует Меркуша! Ворует у Машки, а та, даром, что большого пса не боится, она и человека не боится. Она куснуть вора пытается…
Рассказал Даниле. Тот мне опять поручение:
— Поговори с мальцом, Ерема. Скажи наставление ему, как ты умеешь. Чревоугодничает он сверх всякой меры. А ну как… и думать не хочу.
Что же, и поговорить можно. Хотя Меркуша ко мне и не вхож. Был раз-другой, да и потерялся. Закон Божий ему не указ. Пенял матушке, та в слезы: не высидеть сыночку голодному. Не пойдет учеба впрок. А мне что, за ним по селу бегать? Аль домой приходить учить, и смотреть, как он жует, самому и разговаривая? Меркуше-то недосуг, он ест…
И вот, он уж у меня, и я, стараясь не раздражаться, говорю ему:
— Меркуша, мне с тобой говорить невозможно, прекрати молотить, не на гумне.
Промычал что-то детинушка, норовит укусить от калача, что с собой принес.
— А знаешь ли ты, сын крестьянский, что о тебе говорил Соломон? — спрашиваю негодника. Стараюсь не впадать в грех, не гневаться; а тянет дать по голове тяжелым чем-то, глядишь, челюсть нижняя и прихлопнется…
Что ему, крестьянскому детинушке, Соломон-царь иудейский. Спроси у него имя нынешнего государя — императора всея Руси, навряд вспомнит. Царь-батюшка, того довольно.
Вздыхаю, крещусь на образа. Меркуша повторяет вслед за мной. Говорю ему:
— Царь-батюшка это, Меркуша, только не нашего времени, не нашего семени…
Удивил-таки, слава тебе, Господи, и тебе, Царица Небесная. Прекратил жевать, глаза вытаращил на меня. Хорошо.
— «Им же несть управления, падают аки листвие, спасение же есть во мнозе совете[13]». Вот что о тебе писал царь Соломон, Меркуша. Силу изречения постигаешь ли, отрок? Вот смотри, как лист зелен, Меркуша, так царственно красив, и хорошо ему на ветке, среди таких же, как он, молоденьких и свежих. Но вот, осень пришла, и пожелтел он, и опал. И вот, идет каждый по лесу, попирая его ногою, и не имеет уж он никакого значения своего, Меркуша. Так и с тобою будет, коли слушать меня не будешь.
Сглотнул то, что прожевал ранее. Почему, спрашивает.
Отвечаю, разжевывая ему все тоже. Ибо не понятлив. Все, что есть, работает на чрево: голова отдыхает.
— Понял ли, мужичок, — спрашиваю под конец, чувствуя великое облегчение. — Как человек подготавливает к забою, к смерти скот и птицу, так сам он приготавливается к смерти, прежде всего духовной, чревоугодничая. Разница лишь в том, что скотина не имеет свободной воли и разума. Но человек имеет и свободную волю, и разум, принудить его никто не может, он сам выберет. Вот Жизнь, а вот — смерть. Вот Церковь — истина, ибо является Телом Христовым и исполнена Духа Святого, а вот — пиршество смерти, лукавые законы и соблазны мира. Каждый выбирает добровольно между ними.
Меркуша кивает головой. Понял, понял, мол, не дурак. Тоска по калачу во взоре.
— Вот тебе напутствие от апостола Павла, и иди с миром, да не забудь, что говорено меж нами. О гортанобесии, о чревобесии.[14] О тайноядении, о раноядении, поспешноядении[15]… «Ночь прошла, а день приблизился: итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света. Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти».
