Теперь и подбивать не пришлось. Мы третьи сутки шли по этой красоте. Пейзажи отличались только степенью заболоченности — от «по щиколотку» до «по грудь». Были, впрочем, еще места, где через таинственные, полные темной торфяной и очень теплой водой протоки приходилось переправляться вплавь. Для меня это было мучительно — хотя плавать и оказалось несложно, но я это так и не полюбил.
Со вчерашнего вечера шел дождь. Ночь мы кантовались на каком-то относительно сухом пятачке — в смысле, в болото ложиться не пришлось. Во сне все пригрелись друг о друга под наваленными одеялами, но стоило пошевелиться — вновь наваливался сырой холод, от которого сперва просыпались, а потом, замучившись, перестали, но и во сне понимали: плохо, холодно, неудобно! Досаждали комары — это когда уже проснулись. Костер развести оказалось невозможно, вяленое мясо подернулось плесенью. Его жевали, меланхолично отплевываясь. Обувь, одежда — все было сырое, я с трудом заставил не то что всех — себя самого вычистить оружие. Сталь ржавеет без ухода…
Потом опять волочились по заболоченным километрам, которых тут на всех хватит. И то ополье у Волги, которое казалось концом света, сейчас вспоминалось, как легкий отдых.
Вообще — это чудовищно. Ноги давно одеревенели, ступни совершенно ничего не чувствовали. Болели бедра и плечи — от постоянного напряженного движения. От нас то и дело шарахались по воде ужи — серыми зигзагами, они плыли необычайно быстро, разбивая воду на широкие брызги. Сверху лило — комары, и те разбежались по кустам. Плавали над водой клочья тумана, и мы дважды с опаской огибали «нехорошие места».
Вот уж кого тут не могло быть — так это урса. Но еще денек вот так — и взмолишься, чтобы они появились…
Реальная опасность зазимовать в этих болотах выводила из себя. Кроме того, я опасливо подумывал (не афишируя свои мысли) — а что, если в этом мире мещерские болота тянутся, тянутся — и плавно смыкаются с белорусскими и карельскими? Хорошо еще не заболел никто; Олька усиленно пичкала всех отвратно-горькой ивовой корой, высушенной и перетертой в порошок. Не знаю, это ли помогало или что, но малярия (а в этих местах она была!) нас пока обходила стороной. Я молился всем, кому возможно, чтобы и дальше никто не приболел — в этом случае наше медленное передвижение грозило превратиться в переползание.
Меня нагнал Санек. Толкнул локтем и негромко сказал:
— У Бэна зуб болит. По-моему, застудил ночью.
Я невольно потянул воздух и подумал о двух своих пломбах. Потом повел глазами, нашел Бэна. Тот тащился с кислой физиономией и то и дело прислонял левую щеку к плечу.
— Коренной? — хмуро поинтересовался я. Саня кивнул. — Ну, а я что могу? Анальгина у меня нет. Вообще ничего нет. Пусть терпит, может, сам пройдет.
— Угу, или заражение какое схватит, — многообещающе-зловеще предположил Саня.
— Выбей ему зуб кистенем, — предложил я. Санек начинал меня злить. Кажется, он это понял и отстал в прямом и переносном смыслах. Я ускорил шаг и догнал идущую впереди Ольгу, по пути сказав Олегу Крыгину, который вздумал тащить скатку Ленки Власенковой: «Верни, каждый несет свое». Подумал: этот мой тезка старше меня почти на три года — мог ли я недавно предположить даже, что я вот так буду ему приказывать?
— Оль, — окликнул я ее. Ольга повернула большеглазое, еще сильнее похудевшее лицо, тряхнула «хвостами» на висках. — У Бэна зуб разболелся, ничего нет?
— Ничего, — огорченно и озабоченно развела она руками. — И сейчас взять негде — тут ни фиалки, ни чеснока, ни хре́на…
— …Ни хрена́, — задумчиво переставил я ударение. — Плохо, товарищ санинструктор. А если боец окочурится?
— Ну, я что-нибудь попробую, — без особой надежды пообещала Ольга.
Я кивнул и побрел вперед, в голову колонны, смотреть, как там остальные.
Если честно — «никак». Это слово лучше всего определяло состояние нашей компании, как, например, отлично подходил нынешнему дождю высказанный Саней в его адрес эпитет «мокрый». Вы не замечали, что бывает просто дождь, а бывает дождь мокрый? Это если цель пути очень далеко, негде высушиться и не светит приличный ночлег…
