Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом…
…Одна из тварей присела над румыном, доставая метательный нож. Примерилась и начала резать горло.
Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А та, что держала меня, спокойно и доброжелательно сказала:
— Ну, ты подумай. До утра.
* * *
Вывернутые руки уже не болели — они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).
Сильнее любой боли меня мучило ее ожидание.
Оно было полным и безнадежным, это ожидание, — как черный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение — и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало — и наяву, и во сне — вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.
Никто меня не спасет. Вот это все, это конец, наступает мое последнее утро, вместе с которым придет такая боль, которой я в жизни не знал.
Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько ее было, той жизни?! Я заревел — тихо, но безнадежно, весь подергиваясь, и слезы вымывали из меня остатки мужества.
Когда они придут утром — я заору, я им все скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили — ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же все равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли — зачем же мучить себя?!
Я вспомнил, как во время игры в войну — не так уж давно, вот ужас-то?! — меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать все… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…
Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!
Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя — вроде бы заслуженно — выдержанным и спокойным парнем. Вот они — мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!
Я тихонько завыл от ужаса — даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..
…Когда я в очередной раз пришел в себя — было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее — и от того, и от другого. А еще от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами тварей, стоявших рядом со мной.
На миг я увидел себя их глазами — с опухшей от слез рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтеками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время — заорать, что я все скажу, и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли — за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.
И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.
— Таким ты мне больше нравишься, — удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. — Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?
Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул — кого тут обманывать?
— Говорить будем? — У твари была усмешка — не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал — но она уже победила.
Презирая себя, я кивнул.
— Не слышу? — угрожающе спросил он.
— Буду, — буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться — будет боль, и презрения не останется, останется только страх… — Только не убивайте, — добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.
Они рассмеялись — шипяще и презрительно.
— Скажешь все — не убьем, — пообещал мой «собеседник». — Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, — и отпустим.
