* * *
Вадим был прав насчет лыж. Без них пробираться по лесу было очень трудно, я почти пожалел, что взял с собой Танюшку. Но когда я оглянулся, то обнаружил, что она совершенно хладнокровно лезет по сугробам, держа на плече заряженную аркебузу.
– Хорошая ты все-таки у меня, Тань, – вырвалось, и я смутился, но она рассмеялась и молча пожала плечами, на которые падал снег – красивыми, крупными хлопьями.
Лес. Снег. Синеватый полудень-полусумрак.
В широком плоском логу мягко позванивал ручей, выныривавший из-под гранитных глыб и почти тут же скрывавшийся подо льдом. Я присел, сдернул крагу, зачерпнул воды, пахнущей морозом и вкусной.
– Вымер лес, – сказала Танюшка. – Ну никого… Как ты это объяснишь, Олег?
– Никак. – Я встал. Глядя с улыбкой ей в лицо, вспомнил: – «– Долго ли мука сея, протопоп, будет? – и я говорю: – Марковна, до самыя до смерти!»
– Добро, Николаич, – вздохнула Танюшка, – ино еще побредем… – и, засмеявшись, добавила: – Как ты меня доставал этим «Житием…»! Я, если честно, не верила, что мальчишка в тринадцать лет может серьезно этим увлекаться. Думала – дурака валяешь, чтоб впечатление произвести… – Она вдруг перестала смеяться и задумчиво повторила: – Долго ли мука сея, протопоп, будет? – Марковна, до самыя до смерти! – Добро… ино еще побредем… А слова-то великолепные… Что с ним, с Аввакумом, случилось-то?
– Сожгли, – коротко ответил я.
– Нормально, – спокойно ответила она. – Ну? Еще побредем?
– Повезло мне с тобой – как Аввакуму с его Марковной, – вздохнул я, перешагивая ручей: – Руку подать?
Она фыркнула, сделала легкий прыжок… и тяжело села в снег, удивленно моргая:
– Голова закружилась…
– Вставай. – Я поднял ее. – Есть хочешь?
– Не хочу…
– Значит, очень хочешь, – констатировал я, забираясь в поясную сумку. – На. Ешь. – Я достал полосу вяленого мяса и отвел глаза. Слышно было, как Танюшка сглотнула.
– Пополам… – жалобно сказала она.
– Ешь, Тань, – мягко сказал я. – Ешь, ешь…
Я принял у нее аркебузу и засвистел сквозь зубы.
* * *
Уже разделанную тушу огромного оленя приволокли Басс с Ингрид – почти ползком тащили по снегу сорок килограммов мяса, завернутые в шкуру. Они вернулись через полчаса после меня и Таньки (мы пришли пустые), а уже в темноте пришел Андрей Соколов. Мы сперва переполошились невероятно – он еле тащился на негнущихся ногах – и только когда он подошел ближе, стало ясно, что его штаны превратились в ледяные трубы.
– Потом, потом… – торопливо сказал он, когда все, повскакивая с мест, бросились к нему. – Я в воду провалился… вот, – и он без предисловий сбросил со спины раньше не замеченного нами здоровенного сома метра полтора длиной. – Это из-за него, – Андрей с трудом сел – вернее, рухнул – у огня, его штаны ломко хрустнули, осыпаясь пластинками льда. – Ноги ва-аще ничего не чувствуют.
Ингрид подсела к нему, достала кинжал:
– Не бойся, ничего ампутировать я тебе не буду, а вот брюки кое-где порежу…
– Тяни так, – отчеканил Андрей. И уже тише добавил: – Их Ленка шила…
– Извини. – Ингрид смешалась.
– Значит, еще сколько-то не сдохнем, – сообщил Саня. Я покосился на него. Последнее время он был очень молчалив, а у меня это вызывало резкое опасение.
– Не только не сдохнем, – вдруг вмешался Басс, сидевший со своим «инструментом» на коленях, – но и вообще… – Он не стал пояснять, что там «вообще», и, тронув струны, запел, бросая слова в снежную ночь:
Спокойно, дружище, спокойно!
И пить нам, и весело петь.
Еще в предстоящие войны
Тебе предстоит уцелеть.
Уже и рассветы проснулись,
Что к жизни тебя возвратят.
Уже изготовлены пули,
Что мимо тебя просвистят…
[31]– Комедию с несгибаемым Мальчишом-Кибальчишом разыгрываешь? – спросил Саня, и я удивился тому, каким неожиданно злым стало его лицо. Но Басс не разозлился в ответ, а спокойно, даже чуть насмешливо ответил:
– А я не вижу причин, по которым мне надо по-собачьи завывать. Хочу и пою. А пою, что хочу.
– Правильно, – одобрил Сережка, вставая, и, сбросив меховой плащ, которым он укрывался вместе с Ленкой, подал ей руку. – Ну-ка, Басс, дай что-нибудь такое…
– «Такое»? – уточнил Игорь. – Ну, вот тебе «такое». Если что не такое, то извини.
