— Да, — вновь солгала я. — Но все-таки как хорошо быть дома!
Я поняла, что сейчас неподходящий момент, чтобы рассказывать папе о том, как обстоят дела на самом деле.
Я ожидала, что всю ночь не сомкну глаз, думая о Дэвиде. Но я крепко уснула, так как была сильно утомлена. Проснулась я от собственного крика: я громко звала Дэвида. Мне приснилось, будто он уплывает от меня по серебристой реке при свете луны.
«Уплывает — ну и пусть», — сказала я себе.
Я подумала о том, спит ли он в одной постели с леди Беттиной, и была почти уверена, что так оно и есть.
Услышав, что папа уже встал, я спустилась вниз, чтобы приготовить ему чашку чая. Обычно перед богослужением он ничего не ел и не пил, но в то утро я настояла, чтобы он выпил чаю. Он не возражал, и я поняла, что ему нужно подкрепить силы.
Он сел пить чай в кухне, хотя до этого я собиралась принести ему чай в его кабинет.
Допив чай, он сказал:
— Спасибо, Саманта. Я надеюсь, ты придешь в церковь сегодня утром.
Я собиралась ответить ему, но он вдруг вскрикнул, схватился за грудь и упал на пол.
Я бросилась к нему, опустилась около него на колени и попыталась расстегнуть ему воротник, но это было трудно сделать, так как застежка была сзади. Я хотела его перевернуть, но, дотронувшись до него, поняла, что он мертв!
— Мне жаль твоего отца, — тихо сказал Дэвид.
— Это случилось так внезапно, — отозвалась я. — И у меня, наверное, был шок. Потому-то я и вела себя так после похорон.
— А как ты себя вела?
— Я все время плакала и никак не могла остановиться. Я плакала, не переставая, и тетя Люси, единственная родственница, которой я послала телеграмму о смерти папы, увезла меня с собой.
— В монастырь?
— Некоторое время я не сознавала, что нахожусь в монастыре.
— Как так?
— Я думаю, у меня было нервное потрясение, а, может быть, даже легкое помутнение разума, не знаю. Но, как бы там ни было, им удавалось прекратить мои рыдания, только одурманивая меня снотворными таблетками.
— Бедная Саманта, — сказал Дэвид. — Думаю, и я отчасти был виновен в твоем состоянии.
— Скорее всего, дело в том, что все навалилось на меня одновременно, — ответила я. — Ведь, собственно говоря, ты и папа — единственные люди, кого я любила.
С минуту длилось молчание, а потом Дэвид сказал:
— Продолжай свою историю, Саманта, я хочу знать обо всем, что с тобой случилось.
Голос его звучал ласково, и наверное из-за того, что мы были с ним одни в темноте, мне легко было говорить так свободно. При других обстоятельствах мой рассказ, пожалуй, дался бы мне намного труднее.
Я не могла видеть Дэвида, но знала, что он здесь, рядом, и это меня успокаивало. И в то же время это было все равно, что видеть о нем сон.
Раньше, когда мы говорили с ним при встречах, я всегда боялась сказать что-нибудь не то, чтобы не обнаружить свое невежество или просто чтобы не рассердить его. Видимо, так было потому, что он был сильной и значительной личностью, и я чувствовала себя рядом с ним неуверенно. Я казалась себе такой ничтожной!
Но теперь, в темноте, мы оба были как бы бестелесны, и я чувствовала, что могу говорить с Дэвидом так, как всегда этого хотела, то есть как равная с равным.
И я продолжала свой рассказ.
Немного придя в себя, я узнала, что монахиня, ходившая за мной, была по происхождению француженка-эмигрантка, которая бежала из Франции во время наступления немцев на Париж, но после войны так и не вернулась на родину. Она рассказала мне, что орден сестер Святой Марии состоял из монахинь-учительниц и что при монастыре есть школа, где она преподает французский язык. После ее ухода я долго размышляла, а когда наутро она снова пришла ко мне, я ей сказала:
— Сестра Тереза, вы бы не взялись учить меня французскому? Я его немного знаю, но уверена, что у меня ужасное произношение, и к тому же я не сильна в грамматике.
Она пришла в восторг от этой идеи, и с тех пор всякий раз, когда она приходила ко мне, мы разговаривали с ней только по-французски.
Именно в это время мною овладела мысль, что я должна измениться и стать такой, какой Дэвид хотел меня видеть. Он ведь сказал, что я чудовищно невежественна, и это была правда.
