– М-да-а. Я теперь вспомнил эту притчу, – проговорил Исфизари. – Я слышал ее еще в детстве.
– Детская память самая острая, – сказал Хайям. – Но я, надеюсь, не наскучил тебе повторением уже знакомого?
Исфизари был слишком серьезен, чтобы заподозрить какую-либо иронию в словах хакима. И он вздохнул:
– О вечность, вечность…
И в тон ему сказал хаким.
– О бесконечность, бесконечность! – Проговорил он это полушутливо. И уже совсем серьезно, почти озадаченно продолжил: – Видите ли, греки, на мой взгляд, не могли принять как абсолютную данность понятие бесконечности. То есть расстояние, которое нельзя измерить при помощи шагов или движения каравана. Евклид был грек и сын Греции. Причем достойнейший. Разве мог он принять, притом беспрекословно, понятие бесконечности?.. В смысле геометрическом. Что бы он с ним делал? Просто ничего! Поэтому-то, – Хайям положил руки на стол, – он и перенес теорему о параллельных линиях в число постулатов. Если угодно, чтобы не возиться с этим чрезмерно расплывчатым и малодоказуемым понятием – бесконечность!
Меймуни Васети слушал очень внимательно. Он сказал, что все это очень любопытно, но…
Хайям взглянул на него вопросительно. Дескать, что же дальше?
– …но, – продолжал Меймуни, медленно рассекая воздух указательным пальцем правой руки, – но спрашивается: разве понятие бесконечности стало более ясным в наше время?
Хайям не торопился с ответом. Он хотел выслушать своих друзей. Да вообще, можно ли торопиться в таком сложном деле? Легко сказать «бесконечность», а как изобразить геометрически, наглядно, бесспорно? То есть сделать то, чего не могли достичь даже греки…
Лоукари сказал:
– Если возможна такая постановка вопроса, то напрашивается и другая…
– Какая? – Исфизари хотелось поскорее услышать, что скажет Лоукари. А тот, как нарочно, медлил. Наконец сформулировал свою мысль:
– Если мы откажемся рассматривать то, что именуется бесконечностью, перестанем постигать ее в той или иной форме, то боюсь, что мы тем самым выкажем недоверие к человеческой способности с годами мыслить глубже, шире и совершенней.
– О, что я слышу?! – воскликнул Хайям. – Это не слова, но мед для моей души…
Лоукари воодушевился. Он морщил лоб пуще обычного и, как бы пытаясь лучше постичь тот предмет, о котором размышлял, продолжил свое рассуждение следующим образом:
– Параллельные линии и их главное свойство – основа всей Евклидовой геометрии. А геометрия эта естественная, она вполне укладывается в наше представление о мире, нас окружающем. Разве мы не знаем, что такое плоскость, точка, линия? Наш глаз, наши чувства, весь наш разум согласуют наше представление о мире с теорией этого великого грека. Если наука и мыслимое состояние жизни не расходятся в главном, то должны совпадать и частности. И наоборот: совпадение частного или частных явлений предопределяет, точнее, гармонирует с общим. Не знаю, насколько точно, насколько понятно я выражаюсь, однако…
Хайям перебил его:
– А по-моему, ты выражаешься достаточно ясно, и не к чему скромничать сверх меры.
Исфизари держался несколько иного мнения:
– Меня не совсем устраивают отдельные выражения, которые были допущены уважаемым Лоукари.
– Что же, я слушаю, – проговорил Лоукари.
– Наш уважаемый друг сказал: «Если наука и мыслимое состояние жизни…»
Лоукари перебил:
– «Жизни» – в смысле «мира»…
– Пусть будет так… Если они не расходятся в главном… Что это значит? Во-первых, как понимать это самое «мыслимое состояние мира»? Как истинное или кажущееся нам?
– Как истинное, – поправился Лоукари.
– Очень хорошо! Дальше… Во-вторых, не совсем точно сказано относительно «главного» и «частного». Это требует разъяснений, потому что бывают явления в природе, в общем схожие, но по сути своей различные.
Лоукари скрестил на груди руки, задумался. Выслушал своего коллегу до конца и, сделав приличествующую паузу, сказал, обращаясь к Омару Хайяму:
– Хаким, говорят, что истина не познается в скоропалительной беседе и не до конца продуманном разговоре. Не кажется ли тебе, что нам стоило бы поговорить обо всем этом подробнее в другое время?
Хайям сказал:
