— В долгом пути все мы становимся немножко поэтами и безумцами, — с печалью ответствовал Майсара. — Вот и я вспомнил одну девчонку из племени бедави, на которой чуть не женился в юности. Хозяин тогда брал меня в боевые походы, а потом я остался при вдовой хозяйке…
— Она разве запрещала тебе жениться?
— Что ты. Тем более, что в тот раз она сама вдовела недолго. Просто она такая, моя благородная госпожа, что после нее ни на какую другую и смотреть неохота. Словом, истинная женщина.
— Истинная женщина, — вдруг подхватил Камиль, — это значит: не тростинка, гнущаяся под ветром, но стройная пальма, что горделиво красуется на широком песчаном холме. Крепок стан ее и мощны бедра, а ноги белы, гладки и прохладны, точно слежавшийся снег. Груди ее — источник меда для супруга, молока для дюжины крепких детей. Темные кудри ее — гроздья фиников, свисающих в кроны. Шея высока и пряма, как сторожевая башня; кожа — цвета благородного сандала; лицо ее сквозь загар сияет, подобно луне четырнадцатого дня. Глаза глубоки, как ночь — охранительница путешественников. Поступь легка и стройна: это шаг верблюдицы, которая не оступится и не провалится в песок, и не отяжелеет она после целого дня пути. Но главная прелесть женщины не в этом, а в тайне, в скрытом. Душа ее вздымается, как дым над ароматной курильницей, и от мыслей исходит благоухание мирры, алоэ и мускуса. Благовоние это куда более ценно, чем красота, ибо остается, когда красота уходит. Такая жена — губительница мужей и сокрушительница сильных.
— Э, да ты не просто поэт, а мудрец, о Камиль!
— Я ни то, ни другое, Майсара, повторяю тебе.
— Значит, есть кое-что, на время сделавшее тебя и тем, и другим. Или кое-кто. Удивительное дело! Ведь госпожа моя — дама целомудренная, порядочная и в разговоре с мужчинами тесно сближает края своих покрывал. Как ты умудрился ее разглядеть?
— Зачем мне было ее видеть? Запах ее души — запах почек по весне. Он окутывает ее всю и наполняет воздух, а этого не скрыть под тканью.
— Теперь мне до конца стало ясно, отчего потревожили мои старые кости. Видно, побоялась моя хозяйка полностью довериться такому сумасброду!
На этом беседа их пресеклась. «Одного я ему не скажу: я уверился теперь, что Камиль ибн Абдалла, который стал бы торговать не за страх, а за совесть даже ради дряхлого огрызка, кривого на один глаз и согнутого в дугу, тут превзойдет самое свою природу, и мое дело при нем будет легким,» — думал Майсара, довольно покряхтывая. «О Хадиджа! Ты обыкновенная смертная женщина; как случилось, что любовь моя к тебе распростерлась на весь широкий мир?» — говорил ей Камиль в своих мыслях.
Так, беседуя и размышляя, двигались они с бархана на бархан, через красные пески и белые пески, пока не достигли оазиса Симла, что рядом с городком по названию Босра. С десяток чахлых и тощих пальм росло на нем, в отдалении, посреди рощицы, стоял небольшой глинобитный монастырек от силы на два десятка братий-киновитов. Посередине, у самого торного пути, раскинуло свои несоразмерно длинные ветви кряжистое дерево с лепечущей сердцевидной листвой, чуткой к малейшему ветерку. Оно источало звук и запах прохлады среди полуденного зноя. Вокруг него, в приличном отдалении, лепились черные козьи палатки какого-то мелкого кочевого народа. Все замыкалось кольцом невысоких холмов. В их склонах понарыли себе нор дикие лисы и монахи-анахореты.
И вот когда наши странники только что расположились в тени, предстал перед ними юный монашек, веснущатый и розовощекий. Были на нем черная скуфейка и долгополый подрясник, который сзади мел песок на дороге, а спереди казал босые и все в цыпках ноги. И вскричал пришелец петушиным фальцетом:
— Привет и поклон вам, о караванщики! Из-за пришествия вашего случилось у нас в монастыре чудо из чудес. Знаменитый наш пустынножитель, отец Сергий по прозванию Бахира-«Бахарь» (ибо в миру был он весьма красноречивым философом) двенадцать лет кряду не выходил из пещеры своей, которую сам отрыл, на вольный воздух; весь зарос диким волосом во славу Божию, и из дремучей его бороды вырывались на волю одни дремучие молитвы. А нынче поутру изволил он перемениться: вылез наружу. подозвал зычным воплем нас двоих, монастырских прислужников, что в очередь носили ему хлебово, и так сказал:
