-- На этом мы, я думаю, закончим! -- сказал Котик и улыбнулся нежданно весело, по-мальчишески.
Аплодисменты раздались густо и громко, и это, видимо, обрадовало его. Его окружили, говорили с ним как с равным. Он улыбался. Мне было пора идти.
Я уходила, думая: "Так вот он какой, знаток колокольный Котик! А я-то представляла его только практиком звона..."
Я все более проникала в мир звонаря.
Все следующие дни я продвигала мою работу, стараясь глубже войти в жизнь своего героя. Все время, свободное от служебных занятий и от моей общественной и домашней работы, я делила между свиданиями с Котиком, и в часы, когда он играл на различных колокольнях Москвы, ездила с ним слушать его гармонизации.
По пути я задавала ему вопросы, возникавшие за письменным столом, и, придя домой, часто глубоко в ночь, записывала вновь узнанное. Главы росли. Иногда я читала их кому-нибудь из знакомых и радовалась живому интересу, похвалам, расспросам тех, кто еще не знал его; я звала слушать его игру, знакомила Котика с моими друзьями.
Во скольких домах мы бывали с ним! Мы просили его не пренебрегать роялем. И он подчинялся, хотя и с неохотой. Какие удивительные фортепьянные вечера рождались, нежданно, лаской и похвалами побарывая его нелюбовь к этому инструменту. И сколько мы услыхали вдохновенных речей его -- в честь колоколов! Так он, нами вызванный к выражению своей музыкальной доктрины, по памяти излагал страницы будущей своей книги -- "Музыка-Колокол". И сколько же мы исходили с ним колоколен! По-прежнему выше всего он ставил колокола церкви святого Марона, но часто, отыграв там в праздничный день, у ранней обедни, он ехал к поздней на другую колокольню, и я приезжала туда послушать, какой замечательный звук у Большого или Малого колокола, об особенностях звуков которых он накануне мне рассказал.
Делиться с ним моими радостями о моих подвигавшихся главах о нем я избегала: он не входил в них душой. Мои записи вряд ли казались ему важным делом -- ведь я не была музыкантом! А глубины его психологии, мною отображаемые, просто не звучали ему. И после одной-двух попыток ввести его в круг моих интересов я убедилась в тщетности моих усилий: моложе меня, он вел себя как старший, добро, стараясь меня не обидеть, но и глаза и сердце его были от меня далеко. Книга, звучавшая ему, имела автора Оловянишникова, ибо она трактовала о единственно ему нужном -- о колоколах. И мне запомнились из нее такие строчки:
"Русские люди еще в глубокой древности обращали внимание на гармоническое сочетание колокольного звона.
Каждый звон имел свое назначение. Звон веселый -- красный, когда возвещалась народу какая-либо радость, великий праздник, победа, избавление от опасности...
Из колоколов извлекали более или менее определенную мелодию...
Являлись своеобразные артисты, поражавшие своим искусством и виртуозностью слушателей".
Вот это была "его" книга!
Глава 12
Шли месяцы, превращаясь в годы. Юлечка и я обходили с Котиком в свободные вечера наши все колокольни, куда он шел играть.
Музыканты по-прежнему спорили о нем, о необходимости -- или нет -- для него музыкального образования, о его будущем, но тот, о ком шла речь, нисколько не был озабочен: он жил в мире звуков, этот мир был беспределен, в нем он был дома, и ничто его не смущало. Центр мира был -- колокольный звон. Он слушал и писал свои гармонизации, лучшие из которых он посвящал мечте своей молодости -- девушке именем Ми-Бемоль, летавшей в хороводе крылатых подруг в пачках, похожих на цветки анемона, и улыбавшейся ему из этого сонма крылатых, который звался -- балет.
Все это погружалось в мои тетради с надписью "Звонарь". Ниже -"Повесть". "Посвящается Константину Константиновичу Сараджеву и Алексею Максимовичу Горькому".
Как было не добавить этого имени, когда Горький, человек такого писательского опыта и на поколенье меня старше, благословил меня на этот труд, настаивал на непременности написания этой повести, на воссоздании для потомков, скромного и радостного своим общением с миром человека! И я дала себе обещанье не увидеться с Горьким до тех пор, пока не смогу войти к нему с дописанной книгой, о которой он сможет сказать свое любимое: "Спето!". И повесть пелась и пелась...
