- Джем! - воскликнул он. - Я хочу намазать гренок джемом. - Он вышел в кладовку и закрыл за собой дверь.
Проходя после завтрака через столовую, Каверли увидел, что Мэгги накрыла стол на двенадцать персон, и стал думать о том, кто бы это мог быть. На рождество за столом у Гоноры всегда собиралось много людей. Со Дня благодарения она начинала во всех публичных местах - в поездах, автобусах, залах ожидания - высматривать лица, отмеченные неизгладимой печатью одиночества, и приглашала этих людей к себе на рождественский обед. Интуиция и опыт делали ее проницательной, она умела безошибочно выбирать свою жертву; однако, зная, что стремление к одиночеству пронизывает жизнь всех людей, она не удивлялась, что ее приглашения чаще отвергались, чем принимались; эти незнакомцы, как она видела, когда они отворачивались от нее, скорей проведут рождество в пустой комнате, чем признаются ей или самим себе, что им недостает толпы друзей и родственников и уставленного яствами стола. Непомерная гордыня была ее противником, притом грозным противником, однако желание собирать вокруг своего стола побольше гостей, подобно любви к огню и равнодушию к деньгам, было у нее в крови, и однажды рождественским утром она отправилась на вокзал и залучила к себе бродяг, гревшихся в зале ожидания возле угольной печки.
После завтрака Каверли расчистил от снега дорожки. Громкий звон от ударов лопаты по каменным плитам обладал каким-то особым и непонятным очарованием, словно эта грубая музыка, эта простая работа вызывала дух Лиэндера, исполнявшего более веселую роль, чем та, что он был обречен играть в развалившемся старом доме на Ривер-стрит. Слепящий солнечный свет на снегу как бы разбегался кругами от границ поселка, напоминая вибрацию потревоженной водной глади, но даже в столь ранний час можно было заметить, что яркость света менялась, ведь это был свет одного из самых коротких дней в году.
В одиннадцать часов пришли Бретейны и Даммеры. Мэгги подала им херес и малиновый напиток с ромом. К этому времени глаза Мозеса вспыхнули таким злобным и озорным блеском, что гости не стали засиживаться. Вскоре после полудня Каверли, стоя у окна, заметил желтый автобус, который видел в тот вечер, когда вернулся. Водитель был тот же, пассажиры те же и та же надпись "Хатченсовский институт слепых". Автобус остановился перед домом, и Каверли сбежал по ступенькам крыльца, оставив нараспашку входную дверь.
- Уопшот? - спросил водитель.
- Да, - ответил Каверли.
- Это вот к вам гости на рождественский обед, - сказал водитель. - Они велели мне заехать в три часа.
- Может, и вы зайдете? - спросил Каверли.
- О, нет, нет, спасибо, - ответил водитель. - У меня больной желудок, и мне ничего не надо, кроме тарелки супа. Я что-нибудь поем в поселке. От индейки и тому подобного мне становится плохо. Но нужно помочь им подняться на крыльцо. Я вам пособлю.
Каверли открыл дверь в гостиную и сказал негритянке, которую раньше видел на лужайке:
- Счастливого вам рождества. Я Каверли Уопшот. Мы очень рады, что вы пришли.
- Счастливого рождества, счастливого рождества, - сказала она, а из транзисторного приемника, который был у нее в руках, неслись звуки "Adeste Fideles" ["Приидите, верующие" (лат.)] в исполнении большого хора.
- Здесь семь ступенек, - сказал Каверли, - и еще порог.
Женщина взяла его за руку с доверием, порожденным привычкой и беспомощностью, и подняла лицо вверх, к сияющему небу.
- Я чуть-чуть вижу свет, - сказала она, - совсем чуть-чуть. Сегодня, наверно, яркий день.
- Да, яркий, - сказал Каверли. - Пять, шесть, семь.
- Joyeux Noel [счастливого рождества (франц.)], - сказал Мозес, сгибаясь в поклоне. - Можно снять с вас шаль?
- Нет, спасибо, нет, спасибо, - сказала женщина. - Я продрогла в автобусе и не сниму ее, пока не согреюсь.
Мозес ввел ее в гостиную, а в это время водитель помог подняться костлявому пророку, повторявшему:
- Помилуй нас, помилуй нас, боже милосерднейший, ниспошли нам мир.
- Молчите, молчите, Генри Сондерс, - сказала, негритянка. - Вы портите всем праздник. - Ее радио пело "Тихую ночь".
