Но самое главное «угощение» готовилось к скачкам: припасалась особая какая-нибудь новинка, изюминка, сластившая вкус истинных знатоков лошадей. «Ну, Павел Степанович», — как бы выписывалось на лицах гостей. — «Ну, Козелков, — добавлял вслух Василий Васильевич, — утешил, ей-богу утешил! А? Умеет, понимаешь ты, подать товар лицом». — «Нет, в самом деле, кроме шуток, молодец наш директор, а? И порядок у него, и… вот это вот самое», — щелкали пальцами в воздухе гости…
Где-то отдаленно Павел Степанович предполагал, что сегодняшняя встреча в бильярдной связана с предстоящими скачками. Показывать на этот раз было совершенно нечего, нечем, точнее, было удивить и, стало быть, ломался появившийся уже порядок, установленный им, Козелковым.
А кроме традиции и некоторых хозяйственных обстоятельств (неблагополучных, надо заметить) имелся еще один малоприятный штрих. В том случае, когда за подчиненным объявлялась какая-нибудь вина, Василий Васильевич, если сразу почему-то не наказывал за нее, начинал потом, при встречах, вести себя непредсказуемо: то держал себя как бы по-приятельски — обнимал за плечи, толкал локтем в бок, заглядывал в глаза; то вдруг переходил на холодное «вы», делая замечания, а то и целые разносы при нежелательных в таких случаях нижестоящих лицах. Как раз теперь Павел Степанович чувствовал себя виноватым — не все в порядке было с планом, падеж случился зимой среди молодняка, не очень-то бойко шла посевная.
И с раздражением Павел Степанович вдруг подумал о Кулише: кий держать в руках не умеет, а суется играть! Глуп — пробка настоящая, где ему, дураку, играть! Но, подумав так, он тут же вспомнил все его словечки, ужимки, словно бы намекающие на что-то, обещающее как будто нечто дельное и даже важное, выручающее в последний момент. Что-то за всей этой комедией, только что разыгранной у бильярда, стояло, только никак не мог понять Павел Степанович, что именно, и все сильнее и сильнее это его сердило.
— В наших местах на майские праздники всегда стоит замечательная погода, — услыхал он поддельный сладко-вкрадчивый голос Григория Михайловича. — Тут волноваться не нужно: на заказ и с гарантией, как у Яшки-закройщика, знаете? В райцентре есть такой, мне вот галихве шил. Дорого берет, чертяка.
— Да лучше бы дождь! — сорвалось у Павла Степановича.
— Понимаю! — тотчас же с горячим участием подхватил Григорий Михайлович. — Понимаю, Павел Степанович, и тоже голову себе повредил — верите? Ночью проснусь и лежу. Жинка спрашивает: да ты что?.. Есть у меня одна ха-а-рошая мысль, идея, можно сказать, целая.
— Одной идеи тут мало, — недовольно произнес Павел Степанович. — А уже если одна, то десяти должна стоить.
— А ей-богу стоит!
— Что ты имеешь в виду? — отстраненно, холодно посмотрел на Кулиша директор завода.
— Как же, — весь замаслился Григорий Михайлович. — Как же «что»? То же, что и вы.
— А все-таки?
— Хто его знает, а может, и не того, не пойдет. Ночью проснусь, сомневаюсь, а днем опять мысли в голове горят.
— Ты не виляй: сделал шаг, делай и второй.
Оглянувшись на дверь, шмыгнув туда-сюда глазами по окнам, Григорий Михайлович придушенным шепотом крикнул:
— Одну известную вам лошадь надо в скачку пустить!
— Что это за «известная лошадь»?
— Ну как же, Павел Степанович! Очень вам известная, ручаюсь за это, — обиженно пожал плечами Кулиш.
— Хорошо, — помолчав, сказал Павел Степанович, — допустим. Но если я тебя правильно понял, то ты ведь опозоришь меня вместе с «известной лошадью»?
— Никогда! Верьте слову! — схватился за грудь Григорий Михайлович.
— А кого ты все-таки имеешь в виду? — вдруг тонко посмотрел на Кулиша директор завода.
Григорий Михайлович даже замычал, точно кто-то клещами потянул из него слово — так не хотелось ему вслух его произносить. Но, улыбаясь какой-то раздавленной улыбкой, он выдавил из себя:
— З-зигзаг!
— Зигзаг? А-а, вот кого ты имеешь в виду, вот оно что, — удивился Павел Степанович с нескрываемым разочарованием. — Так, так, так, угу… Какая же тут мысль? Где тут идея? Никакой тут мысли я не вижу.
— Да как же! — в досаде закричал Григорий Михайлович. — Да на виду, голое лежит!
