— Так, — тупо согласился Гришка.
— Ну и забудь свою «идею».
— Как же забудь? Ты ж сам говорил…
— Говорил… Мало ли что я говорил. Ты себя поставь на место бригадира, а ему несладко, Гриша, о-ох как несладко!
— Ты же сам комбайнер, Гришка, — вступил в разговор другой мужик, высокий, тощий с коричневым горбоносым лицом и угрюмыми черными глазами. — Комбайны ликвидируешь, сам куда деваться станешь?
— Не в этом дело! — закричал задетый за живое Нягов. — Не в этом дело, Андрей Ефремыч! Дело не в этом изобретателе, — пошевелил он пальцами в сторону Гришки. — Учтите тут другое, — раздувая ноздри утиного носа, обратился он уже ко всем. — Сколько на этих комбайнах народу кормится?! Про работяг не говорю, берем только начальство, инженеров: изобретают, премии отхватывают, зарплата идет… Зазря? Никогда! Гляди, что ни дальше, то лучше машины: «Колос», «Сибиряк». И вот нате вам, — Нягов ехидно расквасился в улыбке, — приходит гражданин Арапов Григорий, понимаешь ты, Степаныч, и говорит: комбайны к такой-то матери!.. А? Это как? Умно? Против кого ты прешь, чуешь?!
В голове у Гришки помутилось. Во все глаза смотрел он на торжествующего Нягова и не мог понять, чем тому досадила сегодня его идея, почему это вдруг он так ополчился на нее?
— Ну, не знал я, что ты такой, — с обидой и с восторженным каким-то изумлением проговорил Арапов. — Не зна-а-ал.
— Многого ты еще не знаешь, — снисходительно посмеиваясь, остывая уже, сказал Нягов, опять напуская на себя благодушие.
Гришка, точно оглушенный, постоял еще минуту, потом яростно плюнул и под смех комбайнеров двинул прочь, к хутору, лишь бы не сидеть праздно у полевой будки, не глушить в себе табаком чувство бессилия перед наплывающей черной тучей, сквозь которую траурно сияет небесный свод.
Войдя к себе во двор, он бесцельно огляделся и как бы впервые увидел свой большой дом под шифером с голубым фронтоном и чердачным окошечком, свой широкий, чисто метеный двор, летнюю землянку, где и кладовки были с ларями для муки и зерна, и кухня, в которой с мая по сентябрь обедала вся семья. За плетневой загородкой был загон для скотины с кучей навоза посередине, уютные закутки для коровы с теленком, овец, кабана — все было сделано грубо, но крепко, и пахло здесь всегда полынным сеном, теплой коровьей и овечьей шерстью; и огород с двумя-тремя яблоньками, десятком кустов смородины был ухожен, у края, по-над плетнем, алыми чашами все лето цвели мальвы.
Хороша была эта степняцкая крепкая усадьба, но впервые до болезненного холодка под сердцем он почувствовал, что ничего ему здесь не мило. И давно уже не мило, да только скрывал он это от себя. «А идея твоя — бред сивой кобылы», — вспомнился ему блеющий голос Кильдяева, мелькнуло злое, заросшее щетиной, курносое его лицо.
— Ты чего это? — выглянула из землянки Зинаида, держа на весу руки, обсыпанные мукой.
— Ничего, — буркнул Григорий, покосившись на жену, на обвисший подол платья, на сизо-загорелые ноги в калошах.
— А чего пришел?
— Дождь был, не видишь?
— Ну это, коль так… надо и вторую кучу на кизяк. Разваливай давай, а я потом за лошадью схожу, перемесим. Лето к концу, когда ж сохнуть будут?
Одну кучу навоза пустили на кизяк еще в начале лета, теперь на задах двора, в лебеде и калачиках, стояли башенки и пирамидки кизячных кирпичей и ковриг — досыхали. Но приспичило Зинаиде и с другой кучей покончить, хотя могла она и до следующего лета обождать.
Все в том же мрачном, раздраженном состоянии духа, Гришка, себе как бы назло, взял вилы и пошел на скотный двор. Проходя мимо собаки, он замахнулся на нее, и та, скорбно выворачивая янтарные глаза на хозяина, ужав хвост, поволокла цепь в конуру.
С бешенством всадил он вилы в чернолитую кучу, и, чувствуя свою силу, как бы напрасный ее запас, с мучительно сладким стоном выдрал тяжелый горячий пласт и шмякнул его на землю в двух-трех шагах от себя. Чем злее, ожесточеннее он орудовал вилами, тем спокойнее, чище становилось у него на сердце, опять зароились в голове мысли; он опять вернулся к своей идее.
Он думал: заводиков на тока можно и не ждать — это когда еще их город настроит? А выход вот какой: все колхозные комбайны на тока надо поставить и к ним возить на тележках скошенный хлеб. С разгоревшейся радостью он стал подсчитывать выгоду: комбайны ломаться не будут, по крайней мере, не так часто, один человек за двумя-тремя уследит, вымолот улучшится, а главное — зерно терять перестанем. К тому же, если и примочило, пшеницу можно подсушить, хоть помаленьку, но при такой погоде работа не будет стоять на месте.
