Не отрицая существование повседневного опыта, Будда не отрицал и загробную жизнь. Однако само понятие жизни обрело в его учении принципиально новый смысл: он показал, что гипотеза существования «я» или «души» избыточна и доставляет одни неудобства. Все страдания, которые мы претерпеваем или причиняем другим, проистекают из нашей привязанности к «я» и «моё». Будда никогда не ставил проблему поисков истинного «я» или истинной сущности, потому что на практике подобные поиски лишь усиливают эту привязанность, побуждая нас распространять её на всё более и более тонкие уровни существования.
Живое существо — это временное сочетание разнообразных элементов, подверженное постоянным изменениям. Оно подобно реке, которая состоит из бесчисленных капель воды и вечно движется, не застывая ни на единое мгновение. То чувство непрерывности существования, которое мы переживаем как некое статичное состояние, в действительности представляет собой динамический процесс, непрерывный поток изменений. Поэтому ни в каком «я» мы на самом деле не нуждаемся: мы прекрасно обходимся без него. Ведь мы и есть не что иное, как этот поток, этот безостановочный и вечный танец жизни. И искать ещё «кого-то», кто танцует этот танец, просто не имеет смысла.
Но при этом в идее поисков нашей истинной сущности всё же содержится зерно глубокой, основообразующей истины. Наша истинная сущность — это потенциальная способность к просветлению, на санскрите — «татхагатагарбха», то есть «зародыш будды», нередко именуемый также «природой будды». Начиная реализовываться, эта потенциальная способность превращается в бодхичитту — «пробуждающееся сердце», или «пробуждающееся сознание». Поначалу бодхичитта остаётся относительной, сводясь лишь к стремлению достичь просветления самому и помочь в этом всем прочим существам; но в конце концов обретается и окончательная бодхичитта — полное пробуждение сердца и сознания. Всё бытие есть не что иное, как всепроникающая и вездесущая природа будды. Но даже просто рассуждая о «природе будды», «зародыше будды и т. п., мы рискуем снова попасть под впечатление, что речь идёт о некой субстанции или сущности, — тогда как в действительности природа будды не изъяснима ни в каких мыслимых понятиях и не сводима ни к каким аналогиям. О ней можно сказать только то, что это — пробужденность или состояние бодрствования. Она никому не принадлежит; она не может быть «моей» или «твоей», хотя иногда мы и позволяем себе такие вольные выражения, как «его природа будды». Природа будды обретается отдельными людьми и проявляется через отдельных людей, но в ней самой нет ничего личного или индивидуального. Проблема в том, что мы невольно думаем о ней как о «своей», тем самым безнадёжно искажая её суть. И здесь мы снова сталкиваемся с практической и эмоциональной стороной того явления, которое обозначаем словом «я»: «я» — это не просто некий абстрактный принцип, а нечто, затрагивающее нас очень глубоко. Мы инстинктивно думаем: «Это — моя природа будды» или «Это — моё истинное «я»», — тогда как сама подобная мысль свидетельствует, что мы до сих пор не свободны от «я» ограниченного, личного, сансарического.
Но мы — вовсе не «ничто». Не следует полагать, будто, освободившись от эгоцентризма, мы исчезаем без следа. Это нигилистическая концепция, которую Будда решительно осуждал. Он утверждал даже, что преодолеть нигилизм ещё труднее, чем справиться с противоположной крайностью — верой в вечное «я». Выходя за пределы «я», мы сохраняем бытие: мы по-прежнему здесь, мир по-прежнему здесь, и мы по-прежнему воспринимаем его на опыте. Кто-то же должен остаться, чтобы выражать истину, проявлять любовь и сострадание и совершать просветлённые деяния! В некоторых сутрах и тантрах это состояние трансцендентного бытия называется «великим «я»». Эпитет «великий» обычно указывает на то, что понятие, к которому он приложен, превосходит пределы и своего обыденного смысла, и своей противоположности. Таким образом, «великое «я»» превосходит одновременно и «я», и его отрицание; оно не имеет ничего общего с нашими обыденными представлениями о «я» и «не-я». Это — парадокс, неразрешимый для ума, мыслящего в субъект-объектных категориях.
