— Ну, здравствуй, Жюстен! Если ты плохо себя чувствуешь, я могу прийти позже.
— Входите!
Ларошу вдруг стало не по себе, однако он все же подошел к кровати. И даже присел на стул рядом.
— Как ты? Сильно болит?
— Меня очень хорошо лечат. Рана болит, но уже терпимо. Я больше не хочу пить опийную настойку.
— Мужества тебе не занимать… Жюстен, я должен извиниться за свою непростительную выходку. И поблагодарить тебя, что утаил это от врача. Я был пьян, мой мальчик, пьян в стельку. Сам не знаю, какой черт меня дернул выстрелить.
Ларош старательно понижал голос и часто поглядывал на открытую дверь — не идет ли кто по коридору.
— Ба! Наши семейные дела! — попытался оправдаться он. — И никого, кроме нас, это не касается. Правда, Жюстен?
— А что Мариетта? И ваш новый конюх?
— Эти ничего не расскажут. Коля думает, что произошел несчастный случай. А Мариетте я предложил крупную сумму. Ее муж Бертран — жуткий скряга. Так что ей теперь не придется ходить в замок на подработку. Бертран с Коля — родные братья.
— А как она объяснит Бертрану, откуда деньги?
— Это не мое дело, что-нибудь придумает. Скажи, ты точно хочешь вернуться на службу после выздоровления? У меня есть что тебе предложить.
— Я уеду, как только доктор меня отпустит. Вы, мсье, вызываете у меня отвращение. Более того, я бы обрадовался, если бы вас упекли в тюрьму. Только я никогда ни на кого не доносил — ни на мать, ни на сослуживцев, когда те уходили в самоволку. Донести на вас, моего отца? Я не смог. И до сих пор спрашиваю себя почему. Положился на Бога: только он вправе вас судить.
Гуго Ларош готов был сквозь землю провалиться от стыда. Благородство Жюстена, которому низменные побуждения были, похоже, совершенно чужды, впечатляло. У него даже навернулись слезы на глаза — так Жюстен в этот миг был похож на Катрин, это неукротимое дитя, чей характер ему так и не удалось переломить.
— Прости меня, мой мальчик! Твоя сестра Катрин гордилась бы тобой. А я — я не заслуживаю таких детей.
С этими словами Ларош, встав так резко, что стул перевернулся, выбежал в коридор. Еще пара секунд — и хлопнула входная дверь. Жюстен, утомленный всплеском эмоций, откинулся на подушки. И зажмурился, потому что ему отчего-то хотелось плакать.
«Все-таки это мой отец, — думал он. — И, кажется, он меня пусть немножко, но любит!»
Нью-Йорк, пятница, 7 июля 1899 года
Эдвард Вулворт открыл дверцу и подал руку, помогая Мейбл выйти из новенького автомобиля, купленного к возвращению Элизабет. На душе у обоих было неспокойно. Супруги направились к причалам, где всегда было очень людно и их обитатели создавали особенную атмосферу порта многонациональную, космополитичную и очень красочную.
— Эдвард, ее корабль точно вышел из Гавра во вторник 27 июня? — нервно спросила Мейбл у мужа.
— Ну конечно! Я получил подтверждение по телеграфу от капитана французского порта и сразу же отправил запрос во все английские и ирландские порты по маршруту следования.
Ни в один «Гасконь» не заходила.
— В Нью-Йорке пароход ожидали в среду, 5 июля. И никто не смог внятно тебе объяснить эту задержку. Эдвард, они могли потонуть в шторм, и мы никогда больше не увидим свою Лисбет! Боже, когда я об этом думаю, мне тоже хочется умереть! Скарлетт вчера вечером отказалась что-либо спрашивать у карт — боится дурных новостей.
Мейбл подняла свое нежное личико к небу, которое сегодня было ярко-голубым. Какое-то время всматривалась в небесную лазурь и — горько заплакала.
— Цвет летнего неба всегда напоминает мне прекрасные глаза нашей любимой дочки, — сказала она.
— Идем, Мейбл! И не стоит отчаиваться. Я уже запланировал встречу с руководством Трансатлантической компании, которой принадлежит «Гасконь». Думаю, новости они узнают первыми, ведь как-то же они поддерживают связь с кораблями.
Негоциант скрывал свою тревогу, но в глубине души уже опасался, что произошло несчастье. Внешне сдержанный, не показывающий чувства на публике, Эдвард Вулворт искренне любил свою Элизабет.
— Скажи, что скоро мы сможем обнять нашу девочку! — со вздохом попросила Мейбл, повисая у него на руке.
