— Дядя, если у тебя есть хоть тень сомнения, очень прошу, поищи какие-то знаки! Должно же быть что-то, доказывающее, что это действительно твой брат. Детские шрамы или бог весть что еще…
Молодая женщина тихо заплакала, снова взяла пострадавшего за руку. И моментально испытала прилив бесконечной радости. В тишине палаты слышалось напряженное дыхание больного, но для Элизабет звучал и внутренний голос, который повторял: «Это он, не бросай его!»
— Мама? — прошептала она. — Я обещаю, мамочка!
Жан вздрогнул. С тревогой воззрился на племянницу, но спрашивать ничего не стал — к горлу подступали рыдания. В раскрытой горловине больничной робы на шее у больного он увидел родинку — в том же месте, что и у Гийома. И еще кое-что — глубокий шрам на левом предплечье, которого Элизабет со своего места видеть не могла.
Он деликатно пробежал пальцами по бледному лицу пострадавшего, внимательно в него всматриваясь.
— Закрой-ка глаза на минутку, Лисбет, — потребовал он неожиданно охрипшим голосом. — Делай, что говорю!
Впечатленная этой резкостью, она поспешно зажмурилась. Жан откинул одеяла. Встал, чтобы лучше рассмотреть правую ногу больного. Во рту у него пересохло, когда он указательным пальцем провел по другому шраму, на коленке, — беловатому, на котором не росли волосы.
— Господи, возможно ли? — пробормотал он, снова укрывая больного.
— Что, дядя Жан? Что? — всполошилась Элизабет.
— Прости, что сомневался, моя девочка! Да, это мой брат Гийом! Живой! Господи, он все это время был жив!
От волнения он осекся и какое-то время жадно всматривался в лицо с закрытыми глазами, неподвижное и, таинственным образом, безмятежное. А потом заплакал. Сначала скупо, а потом по-детски, захлебываясь слезами, которые текли по щекам, по носу.
Элизабет улыбнулась. Необъяснимые прежде картинки ее плохого сна стали реальностью. Она поднесла руку своего вновь обретенного отца к губам и стала легонько целовать.
— Ты будешь жить, папочка, — тихо произнесла она минуту спустя. — Ты не можешь снова меня оставить!
— Да, Гийом, ты должен жить! — выдохнул наконец и Жан. — Кто мог подумать, что шрамы так пригодятся, когда ты их себе ставил? Иначе я бы тебя и не узнал, в таком виде…
Он всхлипнул и умолк, заметив, что Элизабет смотрит на него сияющими, счастливыми глазами.
— Папа, ты слышал? Это твой брат Жан, самый младший из Дюкенов! Вспомни мельницу на берегу Шаранты, и как каменные жернова перетирают зерно! И наш домик, и цветущий сад, за которым с любовью ухаживала мама! Папочка, очнись ради меня, своей дочки, ради мамы! Ради своей прекрасной Катрин! Ты ее часто так называл, я помню!
— А меня ты водил на речку ловить раков, Гийом! — подхватил Жан. — Я как-то вытащил большущего, и он цапнул меня за палец. Ты тогда смеялся!
Так их и застала сестра Бландин — за воспоминаниями. Посмотрела на настенные часы.
— Сестра, очень прошу, разрешите нам побыть еще! — попросила Элизабет, едва монахиня показалась на пороге. — Мы никому не мешаем. Соседняя кровать свободна.
— Это правда мой брат! — обрадованно воскликнул Жан. — Я отсюда не уйду!
— Брат он вам или нет, наш пациент нуждается в отдыхе и покое, — вынесла вердикт монахиня. — Я с удовольствием выслушаю разъяснения, если вы пожелаете их дать, в моем кабинете на первом этаже. И, если понадобится, сверюсь со старыми регистрационными книгами. Там указано, когда Мартен попал к нам впервые.
И сестра Бландин невозмутимо указала им на дверь. Элизабет еще колебалась.
— Но ведь папа может умереть в наше отсутствие! — сказала она. — Когда я держу его за руку, то знаю: он это чувствует!
— Мадам, разумеется, вы сможете навещать Мартена, если будет установлено, что он ваш отец.
— Ладно, — уступил Жан. — Следуем за вами, сестра!
Дакота-билдинг, понедельник, 10 июля 1905 года
При виде входящей в столовую Элизабет Мейбл вздохнула с облегчением. Было девять утра. Эдвард помогал Антонэну справиться с завтраком, но мальчик вскочил со стула, едва увидев мать.
— Мамочка, милая! — приговаривал он, словно после долгой разлуки.
Молодая женщина взяла его на руки, крепко обняла. Он обвил ее шею своими маленькими ручками.
