Адела обрадовалась этой отсрочке. Несколько лишних часов могут изменить многое, даже если решение, казалось бы, уже принято…
Подали дижестивь[3] - вещь необходимую после жаркого из говядины, с поджаристой корочкой, с гарниром из белых грибов и картофеля, - и за столом на время воцарился мир. Потягивая черносмородиновый ликер, Гуго Ларош думал, как ему удержать дочь и внучку. Он отказывался представить их на борту корабля, и еще меньше - на улицах Нью-Йорка.
- Гийом, зять мой, - начал он, отставляя пустой бокал, - приношу вам мои извинения. Но поставьте себя на мое место! Мы только-только сели за стол, и вдруг вы объявляете, что через четыре дня отплываете в Америку из Гавра! Есть отчего расстроиться! Это серьезное предприятие, и я бы предпочел узнать о нем заранее, чтобы мы с вами и Катрин могли все обсудить. Но сделанного не вернешь. Я позволил себе резкие высказывания в ваш адрес, прошу меня простить.
- Я охотно прощаю вас, мсье Ларош.
- Поговорим начистоту. Когда вы только поженились, я злился и вел себя с вами соответственно. Но вы должны признать: я взял себя в руки, смирился с вашей любовью. Давайте вернемся к истокам всех проблем.
- Не понимаю, о чем вы.
- Что, если я предложу вам перспективу, возможность работать здесь, в поместье? Становитесь моим компаньоном, переезжайте в замок, благо комфортабельных комнат у нас множество. Наша дочь снова будет жить в привычной обстановке, родившийся ребенок получит все самое лучшее. Будем с вами работать вместе и делить прибыль.
Этого Катрин точно не ожидала. Отец, этот бескомпромиссный винодел, - и вдруг делает такое серьезное предложение зятю, которого презирает? Поверить невозможно!
«Гийом не сможет отказать, это было бы глупо! - внутреннее ликовала Адела, в чьих глазах снова зажглась надежда. - Они останутся, я уверена!»
- Это большая щедрость с вашей стороны, мсье, - вежливо отвечал плотник. - Но мне не по душе работа на виноградниках, и роскошная жизнь тоже.
Я люблю свою работу, и Новый Свет зовет меня. Свою жизнь мы будем строить там - моя жена, дети и я, так, чтобы ни от кого не зависеть. Сожалею, но будет так.
Катрин с облегчением вздохнула. Молодой женщине показалось, будто она уже ощущает дуновение океанского ветра на своем лбу и щеках. Ее радость не укрылась от отца, однако он скрыл раздражение под вымученной улыбкой.
- Что ж, Гийом, в душе вы гордец, - проговорил Гуго, - и зачастую это залог успеха. А еще вы смелы, и глупо было бы вас в этом упрекать. Мы могли бы поладить… Но на этом закончим наш разговор!
Гийом кивнул, соглашаясь, потом подмигнул Катрин. Ничто не заставило бы их с женой, одинаково стремящихся к свободе и новым открытиям, передумать.
Элизабет пересела на свой стул и стала спокойно доедать десерт в уверенности, что родители ее любят и увезут с собой.
Вот уже две недели по вечерам она слушала их рассказы о том, как они будут долго плыть по морю. Катрин расписывала, как это будет чудесно, показывала океанские пейзажи - бескрайние сине-голубые просторы и волны с шапками белой пены. В небе, над океаном, парили чайки. Таких птиц в Шаранте Элизабет видеть не приходилось.
Гийом тоже раздобыл фотографию - парохода - и объяснил дочке, что они будут жить десять дней на таком вот огромном корабле, похожем на большой-пребольшой плавучий дом.
К сожалению, тревога вернулась, стоило Мадлен, горничной Ларошей, резким движением отодвинуть стульчик Элизабет от стола. Это была крепко сложенная крестьянка двадцати восьми лет от роду, с пронзительным взглядом и грубоватыми чертами лица. Ее каштановые волосы были собраны на затылке и покрыты маленьким белым чепцом.
- Мадемуазель, мне приказано уложить вас спать, - сказала она девочке.
Катрин сделала протестующий жест, поскольку привыкла укладывать дочь сама. Но тут вмешалась Адела:
- Мадлен отлично о ней позаботится, а нам нужно поговорить наедине. Ты ведь и сама так росла, Катрин, разве ты забыла? Такие маленькие дети, как Элизабет, должны ложиться рано и быть подальше от шума и суеты.
- Почему же, помню прекрасно, - отвечала Катрин. - Летом мне приходилось томиться в постели, в то время как ты принимала гостей в парке, украшенном фонариками. Я слушала музыку и горько сокрушалась, что не могу веселиться со всеми. Зимой бывало еще хуже: одной наверху мне было страшно, особенно когда в камине завывал ветер, вот как сегодня. Знаешь, я чувствовала себя не такой одинокой в пансионате.
