– Велика тайна! – добавил Егорка, вытирая слезы.
– Белый порошок сей – зело ценен и полезен сам по себе. Но мы далее пойдем. Так что за дело. Что расселись?
Посмеиваясь и поглядывая на Андрейку как на дурачка, оба холопа все же принялись за порученные им дела. Устинка напильником наточил пригоршню мелких опилок сначала с какого-то старого бараньего рога, найденного на пепелище. А потом, подменившись, уже Егорка «напилил» опилок и со старого топора.
Андрейка же вида не подавал и ждал, готовя горшок с крышкой. Когда же эти парни закончили, он смешал поташ и эти опилки в этом горшке. Накрыл притертой крышкой, сделанной из осторожно оббитого, а потом и поправленного обточкой черепка. И, придавив крышку камнем, поставил горшок на угли. Прокаливаться.
А пока это «варево» готовилось, занялся изготовлением железного купороса. То есть, тупо макал топор в купоросное масло. Ждал какое-то время. И вынимая пихал топор в горшок с водой, давая раствориться тоненькому слою железной соли серной кислоты. И повторял это нехитрое действие по кругу.
Так до вечера и провозился.
А утром наступил момент истины.
В том горшке, что прокаливался в костре, образовалась желтая кровяная соль. Которую легко удалось отделить перекристаллизацией. То есть, залив горшок водой. Отфильтровав через тряпочку нерастворимый остаток. И выпарив раствор. Точнее даже не выпарив, а просто упарив, чтобы повысить ее концентрацию. А потом этот раствор он вылил в тот горшок, куда «смывал» железную соль.
И тут же пошла реакция – на дно выпал белый осадок.
Отфильтровав, который, парень с особым трепетом разложил его на лоточке, сделанном из бересты. И стал ждать.
– Опять белый песок какой-то? – хохотнул Устинка, которого все больше и больше это стало забавлять.
– Смотри ка… – ударив ладонями себя по бедрам Егорка, уставился на «продукт». А тот, рассыпанный тонким слоем по лоточку бересты, довольно уверенно синел, окисляясь на воздухе.
Устинка также туда глянул и лицо его вытянулось от изумления.
– Что же сие есть? – наконец выдал он, когда процесс окисления закончился и порошок приобрел насыщенный, ярко синий цвет, характерный для берлинской лазури, которую Андрейка и делал[18].
– Краска.
– Краска?
– Одна из самых дорогих красок, что известна людям. Дороже только пурпур. Говорят, что камень, из которого ее делают, меняют на вес золота. Порошок же, в который ее истирают и того дороже.
От этих слов оба холопа как-то попятились и начали креститься, дико таращась на Андрейку.
– Вы чего?
Но они ничего связного не говорили. Лишь таращились на него, крестились и бормотали какие-то отрывки молитв.
– Дурни! Да вы с ума попятили что ли? – спросил Андрейка, глядя на них.
– Идишь! Лается собака поганая[19]! Куда нашего хозяина подевал? Тварь бесовская!
– Вот вам крест, – произнес Андрейка, – я – это я! Андрей. – после чего достал тельный крест и поцеловал его.
Они замерли, недоверчиво глядя на парня.
– Что с вами?
– Ты – не ты, – уверенно произнес Егорка. – Я Андрейку с пеленок знаю. Почто отрока примучил бесовское отродье?
– Я крест поцеловал. Вам мало? Разве бесовское отродье на такое способно?
– И то верно, – кивнул более компромиссный Устинка.
– Но ты – не ты. – упрямился Егорка.
– А кто я?
– А я почем знаю? Память, сказываешь, отшибло? Брешешь. Что надо – помнишь крепко. Вон какую волшбу учинил. А мы зубоскалили. Думали умишком тронулся.
– Разве я вас не накормил? Разве я вас обманул? Разве креста шарахаюсь?
Тишина.
– Ну?
– Отколь сие ведаешь? – после затянувшейся паузы спросил Егорка.
– А ты сказал бы? – усмехнулся парень. – Я от того и ведаю, что умею язык за зубами держать и лишнего не болтать. Но ответьте мне. Разве это, – он махнул рукой в сторону синего порошка, – не позволит нам прокормиться сытно всю зиму? Разве не даст нам теплую одежду? А вам обещанных мною по пять рублей к будущему лету? Что дурного в том? По весу золота, ясное дело, никто ее в Туле не купит. Но это – наша жизнь. И моя, и ваша. Али я что не так сказываю?
– Так, – нехотя согласился Егорка. – Но ведь это волшба.
– Или волхование, – добавил Устинка.
